Изумительные картины раскрывались передо мною. Я видел, как скитался Чайльд-Гарольд по морям. Я слышал шум сечи, в которой бился он за свободу греков.

Госпожа Вейнбаум перестала сидеть на моих уроках. Има молчаливо принял мой новый педагогический метод. Он списывал с книги, а я путешествовал с Чайльд-Гароль-дом. Я вместе с ним рубил грозных турецких тиранов, восхищался греками и вместе с Байроном обращался к ним:

И нужна была теперь редкостная смелость, чтобы гордо проходить мимо городового, читающего мысли…

Но долго так продолжаться не могло. Однажды Има робко спросил меня, будем ли мы ещё когда-нибудь писать диктант. Я ещё не кончил читать «Чайльд-Гарольда» и не мог бросить героя в пути. Попросить разрешения взять книгу с собой я не решался. И тогда я нашёл но-вый хитроумный выход. Я решил диктовать Име не про вишнёвую косточку, а про Чайльд-Гарольда…

Мальчик покорно писал абсолютно непонятные ему слова. А госпожа Вейнбаум, которая опять стала наведываться к нам, иногда даже начинала дремать под мерный ритм стихов Джорджа Гордона Байрона.

Конец наступил неожиданно. Однажды днём вернулся из магазина сам Семён Исаакович Вейнбаум. Я заметил его, когда было уже поздно.

Има прилежно водил пером по бумаге. А я вдохновенно вещал:

Господин Вейнбаум надвинулся на меня незаметно и грозно, как ангел смерти.

Он взял из моих рук Байрона, посмотрел. Потом взял тетрадь сына, прочёл последнюю страницу диктанта и спокойно, чересчур спокойно, зловеще спокойно, спросил:

- Это входит в программу испытаний для приготовительного класса?…

Что я мог ответить?

- Или это ваша собственная программа, господин учитель?!

Он слегка повысил голос. Взволнованная мадам шелестела уже платьем около нас.

- Что такое, Семён, чем ты недоволен?

- Один месяц остался до экзаменов, - всплеснул руками Семён Исаакович Вейнбаум, - один месяц!

…Надо отдать ому справедливость - он был сдержанным человеком. И он, очевидно, не совсем понял, какую роль играл Байрон во всей этой истории. Никто не смог бы обвинить господина Вейнбаума, если бы он взял меня за шиворот и выкинул с чёрного хода своего собственного дома.

Нет, он не сделал этого. Он заплатил мне в окончательный расчёт шесть рублей тридцать три копейки и выразительно посмотрел на меня.

И я бежал, не простившись даже с несчастным, покорным Имой.

Теперь я был настоящим изгнанником, настоящим Чайльд-Гарольдом.

- Молодой человек… - сказал мне Мендель Глянц, - молодой человек, в такой дом я вас определил, в такой дом… а вы… - И он сокрушённо махнул рукой.

А рыжий Мошка гнусно ухмылялся.

25 февраля 1917 года мне исполнилось тринадцать лет. В этот знаменательный для меня день я становился совершеннолетним - бар мицво, сыном чести.

С этого дня я был обязан точно и беспрекословно выполнять новые, многочисленные и - увы! - нелёгкие обязанности на службе у всевышнего. Таков был старинный еврейский закон.

Между тем мои отношения с богом за последние годы значительно испортились. Я бы не сказал, что между нами пробежала чёрная кошка, но прежней страстной и суровой, почти мистической веры у меня не было и в помине.

Я не любил бога давно и не совсем доверял ему. Но я ещё боялся его. И этот страх заставлял меня скрепя сердце выполнять все обряды, просиживать в синагоге на своём сиротском месте длинные праздничные богослужения и честно поститься в судный день.

Никто меня не принуждал к этому. Тень отца не являлась ко мне по ночам, а мать, моя добрая мать, сама не прочь была подложить мне вкусные куски в день поста. Но лжи в этом я не допускал. Отношения мои с богом были сугубо официальные, холодные, я бы даже сказал - неприязненные, и я тем более не мог опуститься до обмана и лицемерия.

Я с восьми лет стал главой семьи, отвечал за всю семью перед суровым богом. И я старался добросовестно, хоть и без всякого воодушевления, выполнять свои обязанности перед ним, перед вездесущим.

А существовал ли он вообще, бог? Вопрос этот последний год всё чаще занимал меня.

Среди гимназистов был создан нелегальный кружок. Руководил им отец Вани Филькова. Назывался кружок сложно и вычурно - КПИОЖ. что значило: кружок по изучению общественной жизни.

Впрочем, дальше рассказов о французской революции и чтения политэкономии Железнова дело в кружке не шло. И было в нём всего человек пять-шесть. Но само пребывание в этом «подпольном» кружке возвышало всех нас в собственном сознании. У нас была своя тайна.

Разговоры в кружке и беседы с отцом Вани Филькова расширяли мой гимназический кругозор, бросали тень на вседержителя, отдаляли меня от него, но я ещё не хотел задумываться над вопросами религии - я боялся, я не имел права ставить под удар семью и старался оттянуть окончательное: и неизбежное решение.

Тяжёлая война с немцами в тот год подступила к нам вплотную. Прифронтовой город наш был наводнён беженцами. Много новых учеников прибыло в нашу гимназию. Процентная норма была сорвана, и - шутка сказать! - в гимназии имени Александра I Благословенного обучалась добрая сотня еврейских детей.

Влиянием среди богатых евреев города пользовалась сионистская организация. Во главе её стоял верноподданный Соломон Розенблюм, а среди гимназистов сионистскими вождями считались Веня Розенблюм и Изя Аронштам.

Я не любил сионистов, и они отвечали мне тем же. Моим лучшим другом в классе по-прежнему был Ваня

Фильков, а маленькие сионисты считали меня отщепенцем. Но с 25 февраля 1917 года я становился сыном чести - получал право надевать на голову кубики со священными молитвами и семь раз окручивать руку чёрными лакированными ремешками.

- Ну, - сказала мне мама, - ты уже большой, Саша… Бар мицво.

Она погладила мою руку, оплетённую ремнями, и заплакала.

Большое испытание предстояло мне в субботний день. Как равный среди равных, должен был я прийти в синагогу к чтению торы. В этот знаменательный день раввин должен был вызвать меня на возвышение, а мне полагалось прямо вслед за старостой Соломоном Розенблюмом прочитать нараспев молитву перед главой из священного писания. Это считалось высокой честью. К чтению торы приглашались наиболее уважаемые члены общины и мальчики в день тринадцатилетия.

При одной мысли о субботнем дне сердце моё начинало учащённо биться. Я ждал и боялся этого торжественного и страшного дня. У меня не было никакого слуха. Учитель пения Фёдор Иванович Сепп при каждой ноте, которую я пытался пропеть, болезненно морщился. Сколько издёвок пришлось мне перенести на уроках пения! Сепп запретил мне участвовать в общем хоре, и весь урок пения я должен был стоять в углу, на виду всего класса, и служить мишенью остроумия Фёдора Ивановича.

И вот теперь я должен пропеть молитву перед всей синагогой.

В субботний день синагога была полна.

Господин Розенблюм, староста, важный, как царь Соломон, занимал самое почётное место, рядом со старым раввином Исроэлом Каханом. Шёлковое покрывало Розенблюма блестело, как солнце. Рыжая пышная борода (говорили, что он красит её хной) пылала. Да, это был староста!