И хотя все евреи знали, что наш староста отъявленный плут и выматывает все соки из рабочих на своей лесопилке, и хотя весь город говорил о десятках тысяч, заработанных им на мошеннических строительных подрядах, молящиеся с уважением смотрели на господина Соломона Розенблюма. Да, этот человек был угоден богу! Ведь да-же генерал-губернатор Альцимович пожимал ему руку.

Только старый грузчик Гилель Меерзон, сидевший ря-до со мной на последней скамейке, каждый раз со злобой сплёвывал, когда вызывали к торе Розенблюма, и выходил «подышать воздухом» в синагогальный притвор. Но кто считался с мнением грузчика Меерзона!

Итак, в этот субботний день синагога была полна. Заняты были и все женские места на хорах. Даже моя мать, никогда не ходившая в синагогу, пришла со старым, потрёпанным молитвенником и близорукими глазами искала внизу, среди взрослых евреев, своего сына.

Конечно, трудно было объяснить такой наплыв народа желанием послушать моё чтение торы. В тот день по городу ползли слухи, что в Петрограде неспокойно. Передавали о каком-то значительном выступлении Родзянко. Шёпотом говорили об отъезде царя в ставку. На некоторых отдалённых скамьях даже исподтишка шелестели газетами.

Где ещё, как не в синагоге, можно было поговорить об этих животрепещущих вопросах!

Я пришёл в синагогу к самому началу службы.

- А, Сендер! - сказал шамес Бенцман. - Тебя сегодня вызывают к торе?… Ну, поздравляю, Сендер, поздравляю! Ах, как идут годы! - И шамес, глубоко вздыхая, пошёл ставить свечи.

Мой сосед, грузчик Меерзон, ничего не сказал. Он только неопределённо хмыкнул и уставился в свой молитвенник.

Это даже обидело меня.

- Вы не знаете, какая сегодня будет читаться глава из торы? - спросил я его совсем равнодушно. - Кажется, меня сегодня вызывают на возвышение.

- Поздравляю, парень, поздравляю!… - иронически поклонился он мне, не отвечая.

Первым, как всегда, поднялся на возвышение раввин. Он снял с торы праздничный плюшевый чехол. Облако пыли взвилось вверх, и раввин закашлялся. Он развернул пергаментный свиток и начал читать молитву нараспев, дрожащим, стариковским голосом. Все слушали его.

Вторым был приглашён к чтению староста - Соломон Розенблюм. Он читал громко и раскатисто. Священные слова, казалось, пробивались сквозь пламенные заросли его бороды.

Когда же вызовут меня?

Уже читал молитву мучник Мендель Глянц, уже прошёл на возвышение табачный торговец Вейнбаум. Даже аптекаря Аронштама пригласили сегодня к торе.

Сердце моё сжималось. Глаза наполнились слезами. Неужели они забыли про меня?

Мне захотелось крикнуть: «Совершается несправедливость: забыли вызвать меня, сына чести! Что скажет бог?»

Гилель Меерзон иронически смотрел на меня. И в тот миг, когда я решил, что всё уже потеряно, раздался трубный голос с возвышения:

- Приглашается Сендер бен реб Эли!…

Я не сразу понял, что речь идёт обо мне. Шёл к возвышению, как в тумане.

И вот я около торы. Дрожащими губами прикоснулся к пергаменту. Сначала даже не различал букв. Но я знал текст наизусть.

Звуки моего голоса показались мне чужими.

В первый раз я на виду у всех беседовал с богом.

Я завывал хриплым, чужим голосом и не видел, как страдальчески поднял седые брови раввин Исроэл Кахан, как смеялся в бороду Соломон Розенблюм. Я выкрикивал слова молитвы, точно сам Моисей перед народом израильским.

Тихий шёпот Дувида Бенцмана едва донёсся до меня:

- Тише, Сендер, тише!… Тут же нет глухонемых.

Я не помню, как кончил. Шатаясь от усталости и напряжения, я, не замечая никого, шёл к своему месту. Гилель Меерзон встретил меня раскатами смеха. Этот угрюмый, молчаливый человек внезапно стал весёлым и общительным.

- Аи, Сендер! - грохотал он. - Ой, Сендер!… Ну, молодец!… Ну, спасибо!… Это же цирк!… Это же лучше цирка!… - Он задыхался от смеха. - Наш кантор может теперь спокойно умереть.

3

Смех Гилеля Меерзона до сих пор стоит в моих ушах, когда я вспоминаю об этом дне.

- Для кого… - жарко говорил я вечером Ване Филькову, - для кого я был сегодня клоуном? Для бога? Для Соломона Розенблюма? Для всей синагоги? Ведь надо мной смеялись, как в цирке. Ваня… ты понимаешь, Ваня? Я готовился к этому дню, а надо мной смеялись… Бог?… Где он, этот бог?… Вот твой отец говорил нам, что его выдумали, этого бога… Я боялся даже подумать об этом. Но, может быть, твой отец прав…

Ваня сочувственно слушал меня. Он давно уже не верил в бога и не ходил в церковь. Очень помог мне в этот вечер мой самый близкий друг, Ваня Фильков!

На другой день я не вынул из мешочка чёрных кубиков со священными молитвами и не обернул семь раз чёрный ремешок вокруг своей руки. Это было восстание. Против кого? Против Соломона Розенблюма? Против раввина? Против самого бога? Да, самый молодой член еврейской общины нашего города, сын чести, восстал против бога.

В понедельник вторым у нас был урок пения.

В этот день у меня с утра ныло сердце. Я предчувствовал какие-то неприятности, но уже не просил бога, как бывало, предотвратить их.

Как только Фёдор Иванович вошёл в класс, раскрыл журнал и посмотрел на меня, я приготовился, как всегда, отправиться в угол. Но сегодня он выкинул новый номер.

Он глядел на меня и улыбался. Это была зловещая улыбка. Острая бородка его поднималась и опускалась. Он снял пенсне в золотой оправе и подмигнул (это видел весь класс) сидевшему на первой парте Лёве Сербиловскому, своему первому помощнику и жестокому антисемиту. Потом он опять посмотрел на меня.

Класс приготовился к представлению. Лёва Сербиловский уже тихо ржал, согнувшись над партой. Ваня Филь-ков что-то яростно бормотал сквозь зубы. Веня Розен-блюм смотрел на учителя покорными глазами.

- Ну, Штейн, - сказал наконец Сепп, - поздравляю вас! Вы, кажется, в субботу стали бар мицво. (Он так и сказал это слово по-древнееврейски: «бар мицво».) Растём, Штейн, растём!

Лёва Сербиловский не выдержал и прыснул со смеху. Сепп притворно строго посмотрел на него и продолжал:

- Слухом земля полнится: говорят, вы блестяще пели в синагоге, Штейн…

Я стоял бледный и злой. Я сжал в руке свою любимую хрустальную ручку, подарок тёти Эсфири, и сломал её.

- Что же это, Штейн? У нас петь не хотите, а в синагоге поёте лучше кантора? Нехорошо! Обидели нас, господин Штейн: и меня, учителя, и товарищей… Ты обиделся, Сербиловский?

Сербиловский с готовностью вскочил:

- Обиделся, Фёдор Иванович!

Класс ещё не понимал, куда клонит Сепп, и насторожённо ждал.

- Но ты ещё можешь исправить свою ошибку, Штейн! Повтори-ка нам сейчас твой номер в синагоге!

Я молчал.

- Молчите? - пожал плечами Сепп. И вдруг, переменив тон, закричал на меня: - Немедленно! Я приказываю! Штейн, не испытывай моего терпения! Приказываю петь!

Мелкая дрожь пробежала по моему телу. Как страстно ненавидел я в эту минуту своего мучителя! Весь класс смотрел на меня. Угнетённый, одинокий, я молчал.

Сепп раздражённо подбежал к моей парте. Бородка его взъерошилась, глаза покраснели от ярости.

- Мальчишка!-закричал он.-Мальчишка! Ты у меня будешь петь!

Он схватил линейку, ударил ею по парте. Линейка треснула. Испуганный класс замер.

И тогда внезапно в тишине взлетел вверх ломающийся детский голос. Сын аптекаря Изя Аронштам, маленький, жёлтый, поднялся над своей партой, выкрикнул какие-то непонятные слова и заплакал.

Фёдор Иванович оторопело уставился на тихого и скромного Аронштама. Потом он оставил меня и побежал к Изе, но вдруг в ужасе остановился: Ваня Фильков запел «Марсельезу».

Каждый звук этого гимна здесь, в стенах гимназии имени Александра I Благословенного, потрясал основы, означал бунт.

У Вани был не по годам сильный басок. Кое-кто в классе подтянул. Недаром изучал наш КПИОЖ историю французской революции!

Звучные молодые голоса подхватили песню французских санкюлотов.