Подойдя к главпочтамту, не колеблясь взбежала по лестнице и попросила, чтобы соединили с Ригой. Очень ли удивится Виктор, когда скажу, что приезжаю ночным поездом?

В понедельник утром на работе я громко говорила, хохотала, даже рассказала два анекдота, привезенные из Риги. Марта Подерене не спускала с меня глаз, похвалила ажурный мельхиоровый браслет, который мне подарил Виктор, однако я и словом не обмолвилась о поездке.

— Ты опять начинаешь жить, Криста.

— Начинаю? — лукаво усмехнулась я: пускай думает, что ей угодно.

— Мне так кажется, золотце. Я уверена, что не ошибаюсь.

А может, Марта все-таки ошиблась? С Виктором мы изредка встречались. Этих встреч, по правде говоря, я и ждала и боялась. Больше всего боялась себя, боялась мыслей, которые наседали, когда я снова оставалась одна. Неужели только чужой муж мог разбудить во мне женщину? Неужели только с чужим я могла испытать страсть, блаженство безумия, когда тело исчезает и уплывает в небытие? Где ты раньше был, Марцелинас? Где была я? Знаю, что мщу тебе, но почему это чувство подслащивает мои коротенькие мгновения счастья? Увы, это не было счастье, это были ночи без любви. Я терзала себя, разрушала, уничтожала. Я хотела быть безжалостной к себе, хотела испытать унижение, горечь опьянения, хотела, чтобы меня испепеляли подозрительные взгляды горничных в гостиницах. Однако Виктора я не любила, и он, женатый мужчина, по-видимому, чувствовал это. Точно так же не любила Лёнгинаса (он появился позднее), художника, любившего пофилософствовать. Раз в месяц, а иногда и еще реже, он звонил мне, и я вечером стучалась в дверь его мастерской. Примерно через год, дописав мой портрет, довольный этой работой, он сказал:

— Теперь, Кристина, ты уже не ты.

— А кто я?

— Тень. Тень этого, наделенного жизнью портрета.

Он стоял такой импозантный, скрестив руки на широкой обнаженной груди, и из-под мохнатых бровей глядел то на меня, то на мольберт.

— Я больше не приду.

— Ты останешься здесь такой, какой я тебя сотворил.

— Прощай.

На пустой улочке Старого города хлестал холодный мартовский дождь. Я постояла, прижавшись к двери, под маленьким жестяным козырьком, словно ждала, что он позовет, предложит вернуться. Пока дотащилась, шагая по каше из снега, грязи и воды, вся промокла и продрогла.

Индре в куцей ночной рубашке глядела издалека и что-то лениво жевала, а ее безжалостный взгляд просто парализовал меня.

— Почему так смотришь?

— Восхищена.

Будь у меня силы, наверняка бы хряснула по этой кисло-сладкой и такой чужой роже. Но я едва держалась на ногах.

Утром не встала, вся горела огнем.

Неделю спустя, вернувшись из школы, Индре подала мне письмо. Я все еще не выходила за порог. Бросив взгляд на конверт, я узнала — почерк Паулюса! Раздеваясь, дочка что-то рассказывала, о чем-то меня спрашивала, но я ничего не слышала. Сжимала в пальцах этот серый конверт с вложенной в него открыткой, и он казался мне спасительной соломинкой. А в душе поднялась и злобно загудела буря: весь этот год ты не Марцелинасу мстила. Ты опять изменила Паулюсу!..

Следующей весной Индре готовилась к выпускным экзаменам. Мне все казалось, что ее не столько заботили книги и конспекты («Как-нибудь уж сдам…»), сколько выпускной вечер. Из какого материала платье, кто его сошьет, как? А где туфельки? А сумочка? С ног сбилась, пока бегала, искала знакомых, улыбалась, умоляла, унижалась, платила и переплачивала.

— Что ты думаешь делать после школы, Индре? Не решила еще?

— Не забиваю этим голову.

— Придется ведь за что-нибудь взяться. Все-таки, если б ты училась дальше… Я не говорю про медицину или математику. Выбери что-нибудь полегче, по своим возможностям. Ну, например, библиотечное дело.

— А какой смысл?

— Индре, если бы мы стали во всем искать только выгоду… Не думаю, что ты именно этого ищешь.

— Было бы слишком глупо. Но не думаю, что надо кончать вуз, чтобы найти хорошего мужа.

— Не кривляйся. Никто тебя и не заставляет учиться дальше. Но мне кажется, тебя должно заботить уже сегодня, чем ты займешься через месяц или два.

— Я пошла на свидание, — выслушав мои наставления, сказала Индре.

— Кто он такой?

— Не раз приходил, видела. Данас.

— Этот из техникума?

— У него тоже экзамены.

— Что он собирается делать дальше?

— Собирается жениться на мне.

Разве это не мои слова? Разве не так я ответила матери, когда она спросила, чем кончатся посещения Паулюса?

— Индре, не паясничай.

— Я серьезно.

— Ах ты, господи!

— Ха-ха! Осенью Данаса заберут в армию.

— Конечно, тем более незачем спешить. И гляди, дочка, чтобы потом не пришлось локти кусать.

— Ха-ха!

Частенько мы так перестреливались, хотя я и чувствовала, что Индре иногда любит прикинуться не такой, какая есть на самом деле.

Лето Индре проводила с Данелюсом, с этим своим Данасом, и я видела ее редко. Как-то вернулась домой и застала их в комнате. Они слушали музыку. Потом Данас начал говорить, и я остановилась в коридоре.

— Зудел я, зудел, и отец купил мне автомат, на батарейках. Нажмешь на спуск — треск, огонь!.. О, как я им гордился! Без меня не обходилась ни одна война в нашем дворе. Шпарим, стрекочем, вопим: та-та-та-та! Падаем, снова встаем, бежим. У меня был друг, такой тихоня, медлительный, без матери рос. Друг прячется за кустиком, а я из своего автомата пускаю очередь. Он падает. Жду, когда он вскочит и опять побежит. Еще раз прошил очередью. Друг не шевелится. «Почему ты лежишь? — закричал я. — Беги!» Друг — ни с места. Подбежал я к нему, ткнул автоматом в бок. «Я тебя застрелил. Застрелил!» Друг все не шевелится. И тогда я испугался, мне стало так страшно, что я уселся рядом и заплакал: «Говори, я правда тебя застрелил?» Наконец друг поднялся, его лицо было запачкано землей, бледное, лоб расшиблен, видно, о камень. «Ты больше не стреляй, Данас», — тихонько сказал он. «Тебе очень больно было?» — спросил я. «И теперь больно». Назавтра я этот автомат поменял на губную гармошку. Вот такая сентиментальная сказка из моего детства. Теперь ты, Индре, рассказывай, как мы условились.

Какую сказку рассказала Индре, я уже не слышала, потому что снова грянул магнитофон, а у меня перед глазами долго еще стоял маленький Данас, всхлипывающий над упавшим другом. «Я правда тебя застрелил?» — все спрашивал он.

Индре, как никогда, была счастлива, как-то даже призналась, что любит этого парня. Я поняла, что только великая любовь заставила Индре открыться мне. Она сказала, что родители Данаса инженеры и что он единственный их сын. Но как виртуозно он играет на бас-гитаре. «Ты о нем еще услышишь, мама!» — добавила она гордо. Однако на душе у меня все равно скребли кошки (какая мать могла бы со спокойным сердцем заснуть в такой ситуации), и я с нетерпением ждала осени, когда Данелюса призовут в армию. И правда, в конце октября однажды вечером он зашел к нам. «Хочу попрощаться, завтра последний день», — сказал, стесняясь меня. Приземистый, смуглый, с пронизывающими глазами. Здесь же, в прихожей, он подал Индре кассету с записью. «Тебе. «Болеро» Равеля». Я хлопотала на кухне, а они в комнате два или три раза пускали «Болеро». Казалось, весь дом гремел, и я вдруг поймала себя на том, что сижу на краю ванны, а мыслями унеслась куда-то далеко-далеко.

Оставшись одна, Индре по вечерам ходила на курсы машинописи, а днем слушала «Болеро» или читала романы про войну, чего я раньше за ней никогда не замечала. Кроме того, натащила всяких книг про Узбекистан, откуда каждую неделю приходили письма Данелюса. Как-то в полночь она закричала во сне, вскочила. Что с тобой, дочка, что? Лишь под утро она сказала, что ей приснился город, она шла по его извилистым улицам вместе с Данасом и слышала какую-то музыку. Вдруг вспыхнул ослепительный свет, словно упало солнце, словно масса расплавленной стали в одно мгновение залила все на свете. И ничего не осталось, ничего. Стало так темно…