Конечно, со временем Индре притерпелась, успокоилась. Кристине даже казалось — образумилась девочка. Бывает, приходит отец, а она сидит спокойно, шелестит страницами учебника, даже начинает что-то читать вполголоса. «Как дела, Индре?» — «Ничего». — «Покажи дневник». — «В школе». — «Двоек нету?» — «Нету». — «Завтра воскресенье, что собираешься делать?» — «Не знаю». — «Может, в кино или в театр пойдем?» — «Нет». — «Я тебе оставлю пару рублей». — «Не надо». — «А все-таки, Индре». — «Как хочешь». Марцелинас не только рубль-другой дочке совал, но и подарки таскал, как-то даже недорогой магнитофон купил. Не отставала и мать. И она баловала девочку как могла и как умела, поскольку не знала, чем искупить свою вину или хоть смягчить ее.

— Может, сегодня папа придет. Ждешь?

— Жду, — покорно ответила Индре.

— Может, он однажды придет и останется, — Кристина перебросила мост в будущее. — И мы снова будем жить как раньше. Ведь ты бы хотела, Индре?

Индре усмехнулась краешком губ. Ее усмешки Криста не поняла, однако подумала: через год-другой Марцелинас вернется, и это должно будет стать победой Индре. Все заговорят — дочка примирила родителей. И Криста с Марцелинасом так скажут. И все поверят, долго не смогут забыть. Эту созданную воображением, подкрашенную сантиментами историю Криста поведала и Марцелинасу, однако он как-то не впечатлился. Кристине стало горько.

— Если б я знала, что будет так невыносимо… Ах ты господи, если б могла проклясть, то прокляла бы тот день, когда мы решили… Ты слышишь, Марцелинас?

Марцелинас сидел на краю кровати, облокотись о колени, острыми костяшками кулаков сжимая виски. Был обеденный час, та пора, когда они, убежав пораньше с работы, изредка тайком встречались дома. Марцелинас все опасался, как бы кто не заметил, что он захаживает к бывшей жене. Пойдут разговоры, могут что-нибудь заподозрить, так что лучше уж глядеть в оба, ведь с его завода в этом доме, как нарочно, трое живут.

— Иногда мне даже кажется, что тебе надоели наши встречи, что ты через силу навещаешь меня, Индре, — шептала Кристина, обняв Марцелинаса за плечи, и страстно ждала его ответа, который бы развеял ее недобрые мысли, рассеял нелепую подозрительность.

— Не говори так, Криста.

— Мне столько всего в голову приходит.

— Не надо.

— Не могу. Никак с собой не справлюсь.

— И мне не легко.

— Знаю. Но все-таки тебе не так, тебя никто не осудит, о тебе не будут сплетничать. С мужчины как с гуся вода.

— Надо терпеливо ждать.

— Ты не догадаешься, о чем я вчера подумала. Нет, нет, не догадаешься.

— Не угадаю.

— Ужас, какая мысль пришла: хорошо, подумала, что моя мать умерла.

— Криста, ради бога.

— Я так и подумала, Марцелинас: хорошо, что моя мать умерла.

— Почему? Почему, Криста?

— Как бы я ей сказала, что мы живем врозь? Она бы не перенесла ни нашей правды, ни нашего вранья.

— А может, ты?..

— Что я? Что?

— Если б твоя мать была жива, может, ты бы… Может, мы оба?..

Они посмотрели друг на друга во внезапном испуге, однако тут же опустили глаза. И, как нарочно, в воцарившейся в эту минуту тишине, такой напряженной и звенящей, услышали, что в двери заскрежетал ключ, лязгнул замок. Кто-то поддал плечом, однако дверь не открылась. Раздался звонок. Индре! — поняли оба и переглянулись. Кристина торопливо прибрала кровать, набросила халатик и, застегиваясь, выскочила в прихожую. Дверной звонок нетерпеливо верещал.

— Ты не на работе? — удивилась Индре.

— А ты почему не на уроках? — в свою очередь спросила Кристина.

— Удрала.

Индре стояла на пороге, не спуская глаз с матери.

— Всем классом? Закрой дверь.

В прихожую вышел Марцелинас. Вышел робко, в одних носках. Щеки Индре вспыхнули.

— Послушай, Индре, нехорошо ведь…

Не успел он отчитать дочь, как та сделала шаг назад и кубарем полетела вниз по лестнице.

— Индре! — окликнула Кристина.

Когда хлопнула дверь подъезда, она бросилась в кухню, навалилась грудью на подоконник и успела увидеть, что дочка убегает вдоль дома. Потом обернулась к Марцелинасу.

— Из-за тебя! Все из-за тебя! — набросилась на него. — Разве не говорила я, что не надо сегодня. Подожди, говорила, — потом запричитала: — Куда теперь Индре бежит? Куда она побежит? Ах ты господи!.. Вернусь с работы, а ее нету. Где искать? К кому обращаться?

Вечером Индре сидела в комнате, однако, когда мать пристала с расспросами, только плечами пожимала. Кристина оставила ее в покое, хлопотала на кухне, потому что работы здесь никогда не убывало. Сунула спичку под кастрюлю. Хорошо, что мать умерла, — снова обожгла мысль. От этой преследующей ее мысли Кристина ощутила в груди пустоту, словно кто-то вырвал сердце. Как и в тот дождливый, ветреный вечер, когда сестры бросили мать, разозлились на нее, на Кристину. «Или я их не растила? — мать всем своим весом давила на плечо Кристины, брела тяжело, казалось, вот-вот свалится. — Или я их не любила? От тебя кусок урывала, им совала. Все им да им, что только могла. Так откуда у них эта лисья натура?» А когда вечером мать сказала: «Потому я тебе отписала эти полдома, что ты больше всего, что ты… и что я точно знаю — ты не обидишь тетю Гражвиле…» Кристине тяжело было говорить, и она молчала, придавленная виной — сестер и своей, маминой болью, немощью. То же чувство сковало губы Кристины и полтора года спустя. В один осенний день она добралась до Вангая и открыла дверь. Опоздала, пронзила мысль, когда увидела лицо матери без признаков жизни, остекленевшие глаза сестер, тетю Гражвиле со свечой в руке. Однако Гражвиле наклонилась к больной, прошептала:

— Моникуте! Ты слышишь, Моникуте? Кристина приехала. Кристина.

На сером, как иссушенная солнцем земля, лице не дрогнула ни одна мышца.

Кристина взяла руку матери, бессильную, прохладную, с уже почерневшими ногтями.

— Мама…

— Моникуте, это Криста…

Мать, словно ее разбудили, вздрогнула, приоткрыла глаза и снова закрыла. Но тут же повернулась к ней.

— Приехала, — зашевелились губы. — Одна?

— У Марцелинаса работа, Индре в школе.

— Хорошо, что приехала.

— В другой раз все приедем, мама.

— Другого раза не будет. Я ухожу.

— Маменька! — взвизгнула Виргиния. — Не надо так говорить, маменька.

— Ты еще встанешь, мама, — утешала Гедре. — Я лекарство привезла, импортное.

Когда Виргиния с Гедре успокоились, мать снова повторила жутко спокойным, остывшим, уже как бы с того света идущим голосом:

— Мне легче уходить, чем вашему отцу когда-то. У каждого своя жизнь… Криста… Я еще хотела…

— Маменька.

— Вот увидишь, мама, эти лекарства…

— Маменька, еще не поздно, и ты бы могла все по-новому… насчет этого дома…

— Правда, мама, мы нотариуса привезем, перепиши… Только молви словечко, мама…

Кристина сгорбилась, втянула голову, как под градом ударов.

Тетя Гражвиле зажгла свечу.

За окном светило солнце, куст смородины, залитый свежей зеленью, трепыхался на майском ветру.

— Вечная ей память, — вздохнула тетя Гражвиле.

Под вечер Кристина с тетей Гражвиле обмыли покойницу, одели в чистое. Мать для нее все еще была живой, только бессильной и как никогда нуждающейся в помощи. Сестры разъехались устраивать похороны («Обряжать? Нет, нет, у меня сердце слабое», — замахала руками Виргиния. «Только не я, ох, нет», — попятилась Гедре). Кристина даже была довольна, что в этот час она рядом с матерью, что может прикасаться к ее стынущему телу, к высохшим, уставшим от работы рукам и ногам. Прости, мысленно говорит она, проводит пальцем по леденеющему лбу, и ее рука, взлетев, застывает над маминым лицом — неожиданно она видит себя, ушедшую безвозвратно, не дозваться… Но кто будет звать ее, Кристину? В чьем сердце, в чьей памяти останется она? Кто будет стоять вот так рядом, чьи пальцы коснутся ее лба?..

…Хорошо, что мать умерла… Кристина оцепенела, прислонилась спиной к стене.