— Увы, нет. Тетя Гражвиле мне рассказывала.
Бронюс разочарованно швырнул папку обратно на стол, однако снова потянулся за ней.
— Хоть и времени в обрез… а то мне как раз надо…
Чеся подбоченилась.
— Куда побежал?
— Куда? Не так просто ответить определенно, Чеслова. Есть у меня один замысел. Экстразамысел. Надо немедленно его реализовать.
— Не дури, Бронисловас.
— Я дурю, значит? — Бронюс потер ладони о рыжие вельветовые штаны. — Если б я дурил, то сегодня не обедал бы… Уважаемая соседка… — вспомнил про Кристину, взвесил папку в вытянутой руке. — Вот мой капитал за каких-нибудь пять лет. Лучшие работы. Многим знатокам показывал, хвалят. А с чего все началось? Долго искал свою тему, признаюсь, мучился. И вот… Вы, соседка, как выросшая над озером, полагаю, поймете мою идею и своей подруге Чеслове скажете: есть смысл…
Глаза Бронюса заблестели. Он, казалось, слезно умолял: выслушайте, поймите, поверьте и моей жене Чеслове растолкуйте…
— Представьте себе, катаюсь как-то на лодке. Время года как сейчас, скоро осень, солнце низко, небо на западе в облаках. Я все гляжу, гляжу в ту сторону. Фотоаппарат в руке, весла брошены на волю волн, а я все гляжу на берег, на солнце, какое-то мглистое, на лошадь, пасущуюся на берегу, на идущего по тропинке человека, на их вытянувшиеся тени… Так вот, сижу я так, гляжу, и вдруг меня озарило! Закат! Вы понимаете — закат! Закат и человек. Старый человек, молодой, маленький ребенок… Закат и природа, деревья, животный мир. Вы обращали внимание на закатное небо перед грозой, перед стужей?.. О, сколько здесь всевозможных нюансов!..
— И вы снимаете закаты?
— Да! Моя сокровенная мечта — цикл «Закатов». Это должна быть гигантская работа, ей стоит посвятить всю жизнь. Еще хочу вас спросить: вы уловили философский заряд этого замысла? А лирический драматизм? Хрупкость? Внутреннее напряжение? Уважаемая соседка! — Бронюс, казалось, не сам встал со стула, его подняли какие-то невидимые крылья, и он едва касается ногами пола. — Приходите как-нибудь, я покажу вам, что мною уже сделано, увидите. А сейчас я действительно вынужден вас покинуть, ибо, если не… Я чувствую: получится что-то ценное… — Вдруг он, прищурясь, уставился на Кристину так внимательно, что той даже стало не по себе: — Где же я видел ваше лицо? Точно видел… на фоне заката… Жаль, я тороплюсь…
Чеся тоже встала. Ее щеки побагровели, губы искривились в злобной гримасе.
— Бронисловас! Это не ты говорил, что сегодня вечером будешь сидеть дома?
— Да разве я знал…
— Чего ты не знал?
— Ничего не знал. Ведь я же не знал…
— Бронисловас! — еще раз рявкнула Чеся, но Бронюс пугливо юркнул в соседнюю комнату и тут же выскочил из нее с сумкой и грязным шлемом мотоциклиста. Остановился, провел свободной рукой по коротко остриженной голове, одернул полы легкого пиджачка.
— Что поделаешь, такой уж я уродился… — и пожал плечами.
Чеся бросилась к двери, но шаги Бронюса уже удалялись по коридору. Не погналась за ним. Вернулась, криво усмехнулась и уселась напротив.
Кристина в растерянности не знала, что делать: посидеть еще минутку или сразу уйти?
Вечернее солнце соскользнуло с окна и спряталось за соседним домом, в комнате сгустился полумрак. Ветерок взметнул пеструю занавесочку, повеяло прохладой полей. Тишину нарушил яростный треск мотоцикла. Бронюс уехал. Родниковая улица исподволь затихала.
— Вот так, Криста, и живем, — вздохнула Чеслова, надула жирно подкрашенные губы.
— Такая у него работа, — Кристина попробовала заступиться за Бронюса. — Наверняка ему самому не сладко.
— А кому сладко? — пронзила острым взглядом Чеся. — Скажешь, мне сахар?
— Все-таки замысел Бронюса стоит…
— Ха, уже заговорил зубы!
— Мне хотелось бы верить, Чеся.
— И я когда-то верила. Но когда столько лет одна болтовня — он же сам сказал, пятый год, — начинаешь черт-те что думать.
— Нельзя хотеть, чтоб все раз-два…
— Что ни заработает, в эту свою фотографию всаживает. Аппараты нужны, химикалии нужны, рамки нужны, бумага нужна. Только эту песенку и слышу. А мне-то что с этого? Корми, обстирывай, да еще неизвестно… — Чеся горько усмехнулась, глянула в окно. — Что мне известно? Да ничего мне не известно.
Встала, прошлась по комнате, положила сплетенные руки на затылок и уныло затянула привычную песенку:
— Эх, доля моя, долюшка…
Рассмеялась, встряхнула головой.
— Пригласить-то пригласила, а угостить нечем. Только со мной такое может быть.
— Не переживай, Чеся.
— Стыдно, да ты уж прости. Черт эту бутылку взял.
— Не надо ничего. Правда, не надо, — бодро ответила Кристина и, чтоб поднять ее настроение, добавила: — Я сегодня уже успела выпить рюмку коньяка.
И Чеслова повеселела, хлопнула в ладоши.
— С кем? — И тут же спохватилась: — Нет-нет, какое мне дело, просто так сорвалось…
— Одна. Совсем одна.
— Знаешь, а мы с бабами без подливки не обедаем. У других скотина или детьми нагружены, бегут в обед домой, как с цепи сорвались, а мы втроем… Такова жизнь, Криста. Жизнь меня никогда не баловала, но я говорила и буду говорить: радуйся тому, что есть. А чем плохо? Еще несколько лет назад каждый день в райцентр моталась, а теперь у нас в Вангае швейный цех. Удобно стало. Хочешь, покажу? — Лукаво усмехнулась, выдвинула ящик стола, порылась среди лоскутков материи, катушек с нитками и достала лист плотной бумаги. — Вручили. Грамота. С моей фамилией. Не за красивые глаза дают. Сидишь как приклеенная к стулу, сдуреть можно. А в обед потихонечку капельку примешь, и механизм опять смазан. Послушай, Криста, может, я сбегаю?.. Ты посиди, подожди.
— Нет, Чеся, — Кристина покачала головой.
— Я мигом, ты только…
— Нет-нет. Я же на минутку забежала.
Кристина отодвинулась от стола, казалось, вот-вот вскочит и бросится к двери; но что ее удерживало? Почему она медлила, на что надеялась? Вспомнила детство, полумрак коридора, дворик, тропинку, по которой ходили к озеру. Хотя мать иногда запрещала водиться с Чесей, прямо говорила: «Эта девка моего ребенка всему научит», однако Кристу увлекали проказы и речи старшей подруги. А что теперь?
Чеся подняла голову, прислушалась к чему-то, обвела взглядом комнату.
— Так и есть. Точно. Со всей своей аппаратурой и бутылку уволок. В сумку засунул. А я-то дуреха… Ах ты!
Лежавшие на столе руки нервно взметнулись, до хруста в костяшках сжались пальцы.
Воцарилась неуютная тишина. Только тикал будильник с одной ножкой, лежащий на боку на старой облупленной тумбочке, в углах все смелее собирался вечерний мрак, заливая железную койку у стены с неубранной постелью и бросая тень на три огромные фотографии, пришпиленные в простенке между окнами. Это были этюды из цикла «Закатов», от них веяло спокойствием. Озеро, покрытое легкой рябью, умиротворенное лицо девушки, тоска угасающего дня. Кристина хотела подойти и вглядеться получше, но сдержалась и даже отвернулась: не надо, чтобы Чеслова заметила, что ее интересуют работы Бронюса. Пускай остынет. Еще раз украдкой покосилась на девушку с длинными распущенными волосами на всех трех фотографиях, почему-то сравнила ее с Чесей, такой одутловатой, угрюмой, и подумала: что он нашел в ней? Неужели он, так чутко воспринимающий красоту природы, так слеп по отношению к человеку, с которым живет?
Чеслова поймала взгляд Кристины, и чутье подсказало ей, о чем та подумала.
— Износилась?
— Да что ты, Чеся… — ужаснулась Кристина.
— Знаю, что уже не молода, и себя не обманываю. Но мне еще жить хочется, Криста. Хочется любить. И любимой быть хочется.
— Этого мы все хотим.
— Все, конечно. Когда мы с Бронисловасом расписались, сколько разговоров пошло, сколько бабы помоев на наши головы вылили!.. Мне-то что, видать, такая я уродилась, что всю жизнь босиком по горящим угольям хожу, и ничего, а он, мой-то, скоро пошатнулся, не выдержал, стал людей чураться, бросил работу в Вангае, теперь в райцентр ездит. Славный он, от всей души тебе говорю, и мне иногда так его жалко, так жалко бывает, хоть реви. Если б еще Лев под ногами не путался… Но ведь это мой сын, что я могу… — Поглядела печальными глазами. — Ах, как бы пригодилась сейчас бутылочка. Может, найдешь дома, Криста? Выручай.