— О да. Конечно. Ничто не может быть достойным даром для такого владыки, как Анвар уд-Дин — да продлится вечно жизнь его, или для Махфуза Хана — да следует слава по стопам его, или для Мухаммеда Али Хана — да будет с ним Меч Праведный. Но каким бы незначительным ни был дар, ваше высочество знает, что необходимо преподнести что-либо.

Теперь, по прошествии двух дней, он понял, как верны были слова Ясмин-бегумы о необходимости обладать терпением в Индостане: без него здесь нельзя даже начать дело.

Мунши вёл его из комнаты в комнату к просторному внешнему залу, где должна была состояться аудиенция. Официальным поводом для неё была презентация нового украшения, балабанда, как отличительного знака тюрбана набоба.

   — Тюрбан, — объяснял мунши, — может показаться для некоторых лишь длинной полосой окрашенной ткани, обёрнутой вокруг головы человека, но на самом деле это — нечто значительно большее. Вначале тюрбан служил важным предметом в жизни кочевника: защитой от солнца, подушкой ночью, оружием для удушения врага или подвеской для сломанной руки; в долгом переходе по пустыне путник мог привязать сосуд для воды к одному концу и достать воду из глубокого колодца или защитить им свои глаза во время пыльной бури.

Тюрбан же придворного человека приобретает особенное значение. Он украшается плюмажами, султанами из перьев, эгретами и балабандами, уподобляясь тиаре, в соответствии с родом человека, носящего тюрбан, с престижем и положением его семьи. Осведомлённый человек может по этим аксессуарам читать тюрбан, как учёный читает Святой Коран.

Слушая мунши, Хэйден осматривался вокруг. Их сопровождали пятьдесят воинов и около дюжины мужчин знатного вида, каждый — с мечом и в своём отличительном тюрбане. Они группировались в кучки, и слуги обдували их свежим воздухом, взмахивая над ними опахалами из павлиньих перьев. Он решил, что это — сирдары и тхакуры Анвар уд-Дина, знать, составляющая его правительство. Затем, один за другим, появились три сына набоба с сопровождающими. Они подошли к нему поговорить, и предметом беседы, сразу и бесповоротно, стала погода.

Над дверями золотыми письменами была выбита надпись на урду. Он разобрал слова, схожие с персидскими, прочитав их изогнутые, перетекающие один в другой знаки справа налево: «Правитель без справедливости подобен реке без воды или озеру под дождём, но без цветов лотоса».

Процессия начала продвигаться вперёд. Приём был посвящён формальной процедуре и был обставлен с большой помпой, с министрами, сопровождаемыми лакеями, с колонной облачённых в кольчуги солдат и боем литавр. Процессию возглавлял всадник, за которым следовал чобдар, знаменосец, несущий алам, или штандарт, набоба, внушительное сооружение из золота, чем-то напоминающее греческую лиру, водружённое на двухметровое древко.

Вместе с Махфузом, Мухаммедом Али и младшим братом, Абдулом Вахабом, шествующим перед ним, вместе с вазиром, главным министром, и его свитой Хэйден вступил наконец в зал частных аудиенций, пройдя по сияющему мраморному полу, белому как молоко. Он увидел несчастных и униженно ползающих чистильщиков. Они стояли на коленях по обе стороны процессии, вобрав в себя головы, будто стараясь сделаться как можно меньше.

Они прошли по чудовищно безвкусному ковру и проследовали мимо пары чрезмерно украшенных фонтанов, навязчивое непрестанное журчание которых заставило его думать об облегчении мочевого пузыря. Каждый из подчинённых Анвару уд-Дину сирдаров опускал золотую монету в воду. Это был их назар — дар, символизирующий подчинение.

«Так вот он, дурбар, — торжественный приём, а вон, должно быть, и сам Анвар уд-Дин, — думал он. — Бог мой, что за трон! Сразу видно, кто здесь главный».

Страх среди собравшихся ощущался теперь, видимый даже на лице вазира. Атмосфера наполнилась напряжённой тишиной, которая становилась всё зловещее, пока набоб не призвал своих трёх сыновей занять места на лучшем из ковров. Они, в свою очередь, показали знаками, что Хэйден должен последовать за ними. Он был приглашён разделить с ними кофе и кальян, как почётный гость. «Боже милостивый, мои туфли», — подумал Хэйден вдруг. Медленно, с достоинством он снял их.

Он чувствовал себя неловко, расположившись на ковре, опершись на один локоть, но знал, что должен подчиниться обычаю, независимо от того, насколько он опасается утратить достоинство. Хэйден взял длинный, гибкий мундштук кальяна — хука и набрал полный рот охлаждённого водой дыма, ощущая острый привкус табака. Как и другие, он медленно выдохнул дым из ноздрей, не вдыхая его, опасаясь, что в смеси может оказаться гашиш.

«Расслабься, — думал он, — но не теряй остроту мысли. Гашиш соблазнителен и опасен. Он действует на сознание и ослабляет способность к аналитическому мышлению, но что ещё хуже, он приводит к ложному ощущению, что ты очень умён: человеку представляется, что самые обычные его мысли ведут к великим последствиям, и ему кажется, что все тайны вселенной на его ладони, в которой на самом деле нет ничего, кроме песчинки».

Официальный приём — дурбар неспешно продолжался. Сначала их беседа казалась Хэйдену добродушной и ничего не значащей. Он напрягался, вслушиваясь в сложную придворную речь, и стал замечать, что разговор лишь выглядел чисто философским диспутом, в котором, в шутливом споре, сталкивались различные точки зрения, подкрепляемые глубокомысленными аргументами со скрытым смыслом. Вскоре он услышал промелькнувшее замечание о себе и понял, что его скоро включат в беседу.

Они начали спорить о цвете усов монарха.

   — Но что каковым является, такое оно и есть, — с уверенностью сказал Махфуз своему отцу.

   — Нет, мой сын.

   — Как же так, высокочтимый отец? Как чёрное может стать белым?

   — Может, потому что моё слово может сделать его таковым.

   — Каким же образом?

   — Потому что я — великий человек, а великому человеку никто не может возражать, кроме ещё более великого человека, не так ли, мистер Флинт?

Он замялся, помня совет Ясмин, и решил не попадаться на видимую безобидность и отвлечённость разговора.

   — Я не могу не согласиться с вами, мой господин, — сказал он.

Анвар уд-Дин кивнул, подчёркивая свою правоту.

   — Вот видишь? Мне нельзя противоречить. — Набоб хлопнул в ладоши. — Следовательно, как я определю, так и есть. Если захочу, я могу скомандовать, чтобы этот фазан стал гепардом, и с того момента все подданные, которые увидят его, будут говорить, что это — гепард, ибо таково повеление их господина.

   — Только до тех пор, пока Ещё Более Великий Человек не скажет, что это фазан, — угрюмо сказал Махфуз.

Анвар уд-Дин погладил свою бороду.

   — Кто этот Ещё Более Великий Человек? Кто может называть себя им здесь?

   — Только Низам-уль-Мулк, отец.

Этот титул означал «повелитель империи».

   — Или сын, которому слишком много позволяют, — тихо пробормотал Мухаммед Али.

Впервые Хэйден Флинт ощутил открытое проявление враждебности братьев. Как он и предполагал, несмотря на лёгкость беседы и её отвлечённость, она являлась своего рода испытанием. Отец наблюдал за сыновьями, чтобы прощупать их, а они узнавали его.

Махфуз предпринял мудрый путь, отражая удар и тонко парируя в ответ:

   — Или император. Да, не будем забывать царя в Дели. Или Пророк Магомет[61], да будет мир на Нём.

   — Да будет мир на Нём, — автоматически повторили все, но взгляды ожидающих министров и знати метнулись к Мухаммеду Али, и все увидели, что он остался безразличным к упоминанию его имени и к тому, что это упоминание подразумевало.

Хэйден Флинт наблюдал за этим, осознавая, какая паутина ненависти расставлена в ожидании неосторожной жертвы. Он ощущал, что словесная игра подходит к концу. Наконец взгляд Анвара уд-Дина скользнул в сторону, и его тёмные глаза начали критически рассматривать Хэйдена Флинта.

   — Итак, англичанин. Ты князь в своей стране?