— Мы вступим в Аркот завтра.
Он взглянул на неё, стараясь понять, что именно она хотела этим сказать, но появился Мухаммед Али, и они погрузились в молчание. «Завтра, — думал он, возвращаясь в реальный мир, без магии и глупого самообмана, где всему есть рациональное объяснение, — завтра я вручу рубин Анвару уд-Дину. И завтра же я обращусь к нему за военной помощью.
Как только они вступили в Аркот, мысли Мухаммеда Али оставили рубин и обратились к двум единокровным братьям[45]. «Святой Коран безошибочен, — думал он, — и слова Пророка — Мир да пребудет на нём — мудры вне всякого описания. Безрассудство, когда человек приобретает больше четырёх жён, позволенных Писанием, даже если этот человек так богат и могуществен, как Анвар уд-Дин. Чем больше жён в гареме набоба, тем меньше мира и покоя будет у него в последние дни, ибо количество его потомков велико, и так же велико беспокойство от их споров и борьбы.
Он неотрывно смотрел через залитую солнцем арку ворот на длинную, заполненную народом улицу, чувствуя, что был в стороне от этой борьбы слишком долго. Он жаждал вновь оказаться среди тех, с кем соперничал и боролся с самого детства, а также с теми, кто, подобно Надире-бегуме, его матери, воспитывал и руководил им. Она знала о его беспокойном нраве, о том, что ему необходимо поделиться с кем-то своими мыслями о будущем. Мать всегда понимала это. «Она и поныне — самая влиятельная в женской половине дворца, — думал он, — истинная правительница этой зенаны, и лишь с её помощью могу я стать набобом».
Его разум тщательно анализировал детали предстоящей битвы за власть. Из всего мужского потомства, произведённого Анваром уд-Дином, лишь горстка обладала какой-либо династической значимостью. В неё входили сыновья жён его отца, поскольку потомство куртизанок и других жён не имело законного права на власть. Из горстки претендентов только двое были достаточно взрослыми, чтобы представлять для него серьёзную угрозу: старший брат, Махфуз Хан, и младший — Абдул Вахаб Хан. «До сих пор, — размышлял он. — Абдул Вахаб проявлял мало интереса к политике, и если бы даже он включился в борьбу, то стал бы его союзником против Махфуза, поскольку Махфуз является тем, кого отец хочет видеть своим преемником; а против фаворита всегда объединяются в союз. Но теперь этому не бывать...»
Он взглянул направо и увидел иноземца, смотрящего на стены цитадели Аркота, которая вздымалась высоко над каменистым склоном под их ногами. Цитадель была достаточно большой, чтобы стать убежищем для большинства важных горожан в случае захвата города наступающей армией или бандитами маратхи[46]. Крепость была достаточно мощной, чтобы выдержать длительную осаду любой большой армии. Население раскинувшегося вокруг города Аркота составляло по численности один лакх — сто тысяч — и состояло в основном из крестьян-индусов, большинство которых не интересовалось борьбой за власть. Они знали, что какой бы оборот ни приняли события в белом мраморном дворце набоба — это не должно их заботить, поскольку никак не повлияет на их жизнь.
«Но вскоре кое-что изменится, — думал Мухаммед Али. — В ближайшие месяцы свершится переворот, который затронет каждого. Если мой отец окажется хитрым и проницательным, то ни один из трёх сыновей не победит и, возможно, все трое умрут. Но если он допустит ошибку, то один сын победит, а два других умрут. И тогда у Аркота будет новый набоб». Он улыбался, довольный от мысли, что теперь Абдул Масджид не может помешать осуществлению его планов. «Что же значит для этой огромной массы народа исход борьбы, решающей, какой из сыновей будет восседать на маснаде[47] власти? — спрашивал он себя. — Посмотреть, так для них это сущий пустяк. Однако они заблуждаются. Очень сильно заблуждаются».
Он глубоко вздохнул, входя в ворота древней столицы. Потребовалось тысячу лет, чтобы это место предстало в нынешнем виде. Это был Ганджи, базар Старого Города, наполненный знакомым ароматом Индостана; запахи постоянно обитающего здесь люда пропитали, как масло, все эти старые улицы, где проходы были извилисты и узки, сдавленные покосившимися лачугами и отбросами, в которых рылись козы, коровы, копались куры и вечно сопливые дети. Один лакх народа, живущего здесь тысячу или более лет. Их запахи въелись в ветшающие стены города, запахи пыли и навоза, плесени и молотых специй, сушёной рыбы и молока, розовой воды и сандалового дерева, изюма и дыма курильниц, выделываемых кож и отбросов, гниющих фруктов и живности; и над всем этим — солнце в небе, дающее закваску и брожение окружающему.
Иноземец оглядывался вокруг, потрясённый тем, как охрана запинала несчастного, поднявшего любопытные глаза к его шпорам. «О нет, — видя его растерянность, думал Мухаммед Али, — это вам не Мадрас, с широкими улицами и белыми зданиями «Джон Кампэни». Здесь вы не найдёте упорядоченной жизни с марширующим строем и чёрными кораблями, не увидите чисто выметенного плана английского форта. Здесь — Индостан! Моя земля! И вы ничего, мистер Иноземец, ничего не сможете сделать, чтобы изменить её!»
Толпа роилась вокруг как саранча, но где бы ни оказались его всадники, каждый отводил взгляд и уступал им дорогу. Крики его охраны разгоняли людей; бежавшие впереди с окованными железом дубинками колотили тех, кто слишком медленно отступал в сторону; и, несмотря на густую толпу, перед ними всегда была свободная дорога.
— Аллах-у-ахбар! Бог велик! — послышался далёкий призыв к молитве, распространяющийся по городу с вершин минаретов.
У окон над их головами висели на заржавленных петлях резные, замысловато расписанные ставни. Раскрашенные проститутки и тонкие, гибкие мужчины-содомиты с торжественными лицами зазывали прохожих из окон второго этажа, сверкая фальшивым золотом и испуская запах пачули. Немного далее были видны святые деревья с выдолбленными нишами, в которых стояли ярко раскрашенные идолы, а перед ними — женщины на коленях, совершающие просительную пуджу за беременную дочь либо за больного отца. Повсюду бродили неизбежные коровы с гирляндами цветов и символами, нарисованными на головах. Через дорогу виднелся заброшенный сад; огромные вороны и птицы-падальщики обосновались на крашенном известью шпиле храма, а воробьи чирикали на карнизах. Торгующие женщины сидели на корточках перед расстеленной на земле тканью, на которой они выложили всё, что могли продать: пучок завядшего шпината, или пресные лепёшки-чапати, или несколько пригоршней отвеянной чечевицы. Здесь были индусы в дхоти[48] и мусульмане в тюрбанах, окрашенных в праздничные цвета; продавцы с мешками из грубой джутовой ткани и медники, купцы и музыканты, парикмахеры и чеканщики, мастеровые всякого рода и жулики — молодые люди с жадными глазами, ищущие возможности поживиться на улице.
Кавалькада продвигалась далее к стенам цитадели, мимо более высоких домов, принадлежавших купцам.
«Эти ничтожества считают себя высшим сословием и проявляют слишком мало уважения, — думал Мухаммед. — Они слишком быстро богатеют, торгуя с европейцами. Но этому будет положен конец. Мой отец слишком снисходителен. Я не потерплю индусов на дворцовой территории, когда стану набобом. В конце концов, разве их собственная святая книга, Гита, не утверждает то же самое? Лучше исполнять в несовершенстве свой собственный закон, чем в совершенстве чужой. Человек не согрешает, когда исполняет обязанность, возложенную на него от рождения».
Мухаммед закрыл глаза, но знал, где сейчас находится, с точностью до шага. Вот здесь должен быть человек с огромным животом, а там — старый Гуджарати с торчащей бородой, который сидит, окружённый столбиками монет и сыновьями, постукивающими на счётах. Зов муэдзина становился всё громче, и вскоре они поравнялись с мечетью, возле которой бродило несчётное количество нищих.