Николаиди ткнул пальцем кнопку — из панели выдвинулся набор релаксантов. Не говоря ни слова, он вручил Аудаду тюбик цвета слоновой кости. Тот поспешно прижал тюбик раструбом к предплечью. Через мгновение напряжение спало. Аудад задумчиво помассировал кожу за левым остроконечным ухом. Последние месяцы приступы подозрительности случались с ним все чаще и чаще, но такого сильного не было давно. Его начинали мучить опасения, что с ним происходит что-то серьезное, и Дункан Чок подпитывается его эмоциями, а он, Аудад, движется предначертанным курсом через паранойю и шизофрению к полной кататонии.
Не бывать этому! решил Аудад. Пускай развлекается, как хочет, но вцепиться мне в горло я ему не позволю.
— Итак, мы продолжаем заниматься каждый своим делом, пока Чок не решит иначе. Идет? — громко спросил он.
— Хорошо, — отозвался Николаиди.
— Почему бы не понаблюдать за ними, пока едем?
— Не возражаю.
Автомобиль влетел в туннель под Аппалачами, в свете фар казалось, что плавно изгибающиеся стены надвигаются на машину, угрожая расплющить. Дорога пошла вниз, ускорение вжало Аудада и Николаиди в мягкую спинку, и в глазах Тома зажегся огонек возбуждения. Он поудобней устроился на огромном сиденьи, предназначенном для Чока. Аудад, примостившись рядом, нажал клавишу на панели. Зажглись экраны.
— Твой слева, — произнес Аудад, — мой справа.
Он перевел взгляд на свой экран. При виде Миннера Берриса его больше не бросало в дрожь; но до сих пор, честно говоря, зрелище казалось несколько жутковатым. Беррис стоял перед зеркалом, так что Аудад мог видеть целых двух Беррисов.
— Все там будем, если бы не чья-то благодать, — пробормотал Аудад. — Интересно, что бы ты сказал, сотвори с тобой подобное?
— Покончил бы с собой, — ответил Николаиди. — Но мне почему-то кажется, что девочке гораздо хуже. Ты видишь ее со своего места?
— Что она делает? Она одета? Раздета?
— Принимает душ, — произнес Николаиди. — Подумать только, сто детей! И девственница! А мы принимаем это как должное. Взгляни, Барт.
Аудад взглянул. Квадратный экран показывал девушку под вибродушем.
Надеюсь, Чок читает сейчас мои эмоции, подумал Аудад, потому что я не чувствую ничего. Абсолютно ничего.
Лона Келвин весила не больше ста фунтов. Плечи у нее были покатыми, лицо — малоподвижным, глаза — тусклыми; маленькая грудь, тонкая талия, узкие бедра. На глазах у Аудада она повернулась к ним спиной, продемонстрировав поджарые мальчишечьи ягодицы, и выключила вибродуш. Потом начала одеваться. Движения ее были замедленными, выражение лица печальным.
— После Берриса, — произнес Аудад, — мне кажется, что с ней все гораздо проще. Глупышка, которой просто не повезло. Что он может в ней увидеть?
— Он увидит в ней человеческое существо, — ответил Николаиди. — Не исключено, что этого будет достаточно. По крайней мере, весьма вероятно. Мы ничего не потеряем, если попробуем их свести.
— Да ты, я посмотрю, гуманист, — подивился Аудад.
— Просто мне не нравится смотреть, когда людям плохо.
— Кому это нравится, кроме Чока? Но чем могут быть интересны эти двое? Аномалия. Гротеск. Не понимаю, под каким соусом Чок собирается преподнести их аудитории.
— По отдельности они гротескны, — терпеливо, как малому ребенку, объяснил Николаиди. — Но вместе из них могут получиться Ромео и Джульетта. У Чока просто гениальное чутье на такого рода вещи.
Аудад перевел взгляд на ничего не выражающее лицо девушки, потом на чудовищно искаженную маску, заменившую лицо Миннеру Беррису. Аудад покачал головой.
Машина неслась вперед — блестящая игла, пронизывающая черную ткань ночи. Аудад выключил экраны и зажмурил глаза. Перед его мысленным взором в неторопливом танце проплыл длинный хоровод женщин. Настоящих. Взрослых. С округлыми мягкими формами.
Снегопад усилился. Даже защищенный от стихии теплыми розовыми стенами автомобиля-утробы, Аудад почувствовал, что его пробирает дрожь.
IV
ДИТЯ БУРИ
Лона Келвин принялась облачаться для выхода на улицу. Нижнее белье (два наименования), верхнее белье (два наименования) — и процедура была завершена. Лона подошла к окну своей комнатки и выглянула на улицу. Снегопад. Белые завихрения на черном фоне ночи. Как только снежинки касались земли, в дело вступали снегоуборочные машины, но воздушная стихия была им еще неподвластна. Пока.
Прогуляюсь-ка я по Пассажу, решила Лона. Потом лягу спать, и еще один день можно считать вычеркнутым.
Она накинула куртку и задрожала в предвкушении прогулки. Огляделась.
Стены комнаты были аккуратно оклеены фотографиями детей. Вряд ли там было сто фотографий, скорее, шестьдесят или семьдесят. Да и дети изображены не ее. Но какая, собственно, разница, шестьдесят фотографий или сто? Какая разница для такой матери, как Лона, ее ли это дети?
Они выглядели, как самые обыкновенные младенцы: округлые неоформившиеся лица, носы-пуговки, блестящие слюнявые губы, невидящие глазки. Крошечные, до боли совершенные глазки. Пухлые пальчики, невероятно чудесные ноготки. Мягкая кожа. Протянув ладонь, Лона коснулась ближайшей фотографии и представила, что гладит живого ребенка, мягкого, как бархат. Потом той же рукой она провела но собственному телу. Плоский живот. Крепкая грудь. Покрытое пушком лоно, которое, если подумать, дало миру сто детей, а если еще подумать, то не дало никого. Лона покачала головой; могло показаться, что она жалуется на судьбу, но ничего подобного: обида на судьбу давно прошла, оставив после себя только затверделый осадок беспорядочных мыслей и пустоту.
Лона вышла на улицу, за ней бесшумно затворилась дверь.
В считанные секунды кабина гравишахты доставила ее на землю. В узком пространстве между громадами зданий неистовствовал ветер; высоко над головой ночной мрак отступил под натиском искусственного блеска — светящиеся всеми цветами радуги шары бесшумно порхали туда-сюда. Между ними суматошно плясали снежинки. От мостовой шел пар. Здания вокруг струили потоки света. В Пассаж! Сказали Лоне ее ноги. В Пассаж! В снежную ночь! В тепло и свет!
Никто не узнавал ее. Просто одинокая девушка. Мышиного цвета волосы, тоненькая шея, покатые плечи, худощавое тело. Возраст? Лет семнадцать. Хотя, может быть, и четырнадцать. Никто ни о чем не спрашивает. Девушка-мышка. Тихоня.
Доктор Те Пинг Лин. Сан-Франциско, 1966:
«Мыши-самки породы черный агути С3Н/HeJ на стадии гормонально вызванной овуляции помещались в одну клетку с половозрелыми самцами породы белый агути BALB/c или СА1А (изначально A/Crg1/2). Через девять-двенадцать часов после предполагаемого спаривания яйцеклетки извлекались из яйцевода самок; оплодотворенные яйцеклетки определялись по наличию второго полярного тела или наблюдением протоядер».
Это был один из самых сложных экспериментов в практике доктора Те Пинг Лина. Даже в те времена микроинъекция живых клеток не была новым словом в биологической науке, но аналогичные опыты с клетками млекопитающих преследовали неудачи. Экспериментаторам не удавалось сохранить структурной или функциональной целостности яйцеклеток.
Никто не взял на себя труд сообщить Лоне Келвин:
«Яйцеклетки млекопитающих труднее поддаются микроманипуляциям из-за большой толщины Zona pellucidae и желточной мембраны, которые очень эластичны и оказывают сильное сопротивление проникновению микроинструмента, особенно до оплодотворения».
Как обычно, в вестибюле перед входом в Пассаж толпилось множество юнцов. Некоторые были с подружками. Лона застенчиво разглядывала их краешком глаза, медленно проходя мимо. На этот вестибюль власть зимы не распространялась, и девушки сбрасывали термоизолирующие накидки и гордо выставляли себя на обозрение. Эта покрыла соски фосфоресцирующей краской. Та побрилась наголо, чтобы все могли полюбоваться изысканной формой черепа. А эта пышнотелая рыжая на седьмом или восьмом месяце беременности обняла за плечи сразу двух высоких парней и, громко хохоча, непрерывным потоком извергает непристойности.