Из стены бесшумно выдвинулась полка, и снова появился д’Амор. Рядом с ним в безмятежной неподвижности застыл ученый имбецил. Чок наклонился вперед, могучий живот его сложился складками. Чок изобразил интерес.

— Познакомьтесь, — Давид Меланжио, — произнес д’Амор.

Меланжио недавно исполнилось сорок лет, но его гладкий лоб не бороздило ни единой морщины, а глаза были доверчивыми, как у ребенка. Кожа отсвечивала влажной бледностью, словно бы Меланжио только что выкопали из земли. Д’Амор одел его в модный, переливающийся всеми цветами радуги плащ, вытканный железистыми нитями, но эффект получился совершенно гротескный: утонченный наряд в сочетании с детской невинностью.

«Невинность — это не то, на что купится публика, — пронеслось в голове у Чока. — Но невинность плюс что-нибудь еще…»

— Доброе утро, Давид, — произнес Чок и нажал несколько кнопок на панели компьютера в правом подлокотнике. — Как ты себя чувствуешь?

— Вчера вечером шел снег. Я люблю снег.

— Скоро он весь растает.

— Я хотел бы поиграть в снегу, — ответил тот мечтательно.

— Ты продрог бы до костей, — сказал Чок. — Давид, какой день был пятнадцатое февраля две тысячи второго года?

— Пятница.

— Двадцатое апреля тысяча девятьсот шестьдесят восьмого?

— Суббота.

— Откуда ты знаешь?

— Знаю и все, — просто ответил Меланжио.

— Тринадцатый президент Соединенных Штатов?

— Филлмор.

— Что делает президент?

— Живет в Белом Доме.

— Да, я знаю, — терпеливо произнес Чок. — Но какие. у него обязанности?

— Жить в Белом Доме. Иногда его выпускают оттуда.

— Каким днем недели было двадцатое ноября тысяча восемьсот девяносто первого года?

— Пятница. — (Моментально.)

— В какие месяцы одна тысяча восемьсот одиннадцатого года пятое число попадало на понедельник?

— Только в августе.

— Когда в ближайший раз двадцать девятое февраля попадет на субботу?

— Ну, это просто, — хихикнул Меланжио. — Двадцать девятое февраля бывает только раз в четыре года, так что…

— Хорошо-хорошо. Теперь объясни мне, что такое високосный год, — сказал Чок.

Тишина.

— Давид, ты не знаешь, откуда берется лишний день?

— Сэр, — вступи д’Амор, — он может выдать вам любую дату за последние девять тысяч лет, начиная с года первого, но он не может ничего объяснить. Спросите о погоде.

— Давид, — дрогнули тонкие губы Чока, — расскажи мне о четырнадцатом августа две тысячи тридцать первого года.

— Утром было прохладно, — зазвучал высокий, с присвистом голос, — к двумя часа дня температура на восточном побережьи поднялась до ста трех градусов по Фаренгейту. К семи часам вечера температура опустилась до восьмидесяти двух градусов и до полуночи больше не менялось. Потом пошел дождь.

— А где ты был в тот день? — спросил Чок.

— Дома. С братом, сестрой, мамой и папой.

— Ты был счастлив в тот день?

— ?..

— Кто-нибудь обижал тебя в тот день?

— Брат, — закивал Меланжио, — пнул меня по ноге. Сестра дернула за волосы. Мама заставила съесть на завтрак синтет-кашу. Какой-то мальчик бросил камнем в мою собаку. Потом…

Голос его звучал совершенно бесстрастно. О своих детских кошмарах Меланжио рассказывал так же отстранен-но, как будто его просили назвать дату третьего вторника в сентябре 1794 года. Но под непроницаемой блестящей поверхностью затянувшегося детства жила настоящая боль. Чок ощущал ее. Меланжио продолжал монотонно бубнить, Чок иногда задавал наводящий вопрос.

Чок сомкнул веки: так было легче раскинуть сеть рецепторов, дотянуться до боленосного слоя, залегающего в глубинах чудо-мозга Давида Меланжио, и вычерпать этот слой. Над залом, как разряд внезапно вспыхнувшей электрической дуги, стремительно пронеслись воспоминания о старых обидах: мертвая золотая рыбка, отец громко бранится, обнаженная девушка с колышущейся розовой грудью поворачивается и произносит убийственные слова. Все было здесь, все было доступно, кровоточащая искалеченная душа сорокалетнего Давида Меланжио; человек-остров, отгородившийся высокой без единого просвета стеной от бушующего людского моря.

В конце концов бормотание смолкло. На какое-то время Чок насытился; ему надоело нажимать на кнопки и дергать за ниточки. Напоследок он снова обратился к удивительному дару Меланжио.

— Давид, запомни эти цифры: 9-6-7-4-8-7-5-9.

— Есть.

— И эти: 3-2-8-0-7-8-7.

— Есть.

— И еще: 3-3-3-1-4-1-8-7-6-9-8.

Меланжио замер в предвкушении.

— Давай, Давид, — произнес Чок.

— 9-5-7-4-8-7-5-9-3-2-8-0-7-8-8-7-3-3-3-1-4-1-8-7-6-9-8, — мерно гудящим потоком хлынули цифры.

— Давид, сколько будет семью двенадцать?

Пауза.

— Шестьдесят четыре?

— Нет. Шестнадцать минус девять?

— Десять?

— Если ты можешь запомнить весь календарь вдоль и поперек, почему такие сложности с арифметикой?

Меланжио добродушно улыбнулся. И ничего не ответил.

— Давид, ты когда-нибудь задумываешься, почему ты не такой, как все?

— Какой?

Чок удовлетворенно кивнул. Как он и ожидал, от Давида Меланжио удалось получить только самое примитивное удовольствие. Утреннюю порцию. Ну а безликую публику, может, и позабавит уникум, который с пулеметной скоростью сыплет датами, днями недели и метеорологическими сводками. Но истинного удовлетворения Давид Меланжио не доставит никому.

— Спасибо, Давид, — произнес Чок и кивком дал понять, что тот свободен.

Д’Амор неуютно поежился. Извлеченный им на свет божий вундеркинд не оказал должного впечатления на повелителя, а оттого, насколько удачно идут раскопки, зависит его благополучие. Его, Леонта д’Амора. Неудачники недолго задерживались на службе у Чока. Полка бесшумно ушла в стену, унеся с собой двух человечков: озабоченного тонкогубого и безмятежного гладколицего.

Чок задумчиво посмотрел на блестящие кольца, глубоко врезавшиеся в его толстые короткие пальцы. Потом откинулся на спинку трона и закрыл глаза. Ему представилось, что тело его состоит из сегментов концентрических сфер, где каждый сегмент отделен от соседних слоем ртути. Отдельные, изящно изогнутые пласты Дункана Чока плавно скользят, неторопливо дрейфуют в море ртути, а мягкие стенки темных каналов податливо прогибаются, когда по ним движется холодная тяжелая жидкость…

— Нам следует как можно больше узнать об астронавте, — сказал он Барту Аудаду.

— Сэр, я лично запрограммирую круглосуточный мониторинг, — кивнул Аудад.

— И девушка, — сказал Чок Тому Николаиди. — Наша печальная девушка. Мы проведем эксперимент. Синергия. Катализ. Попробуем их свести. Кто знает? Может, удастся в результате получить боль. Истинное человеческое чувство. Ник, от боли можно кое-чему научиться. Она учит нас тому, что мы живы.

— Этот Меланжио, — вставил Аудад. — Похоже, он не чувствует боли. Он регистрирует ее, запечатлевает в мозгу. Но не чувствует.

— Именно, — кивнул Чок. — Это-то я и имел в виду. Он ничего не чувствует, только записывает и воспроизводит. Боль есть — много боли, но ему она недоступна.

— Может, помочь ему? — предложил Аудад. И улыбнулся довольно зловеще. — Разомкнуть нервные окончания…

— Слишком поздно. Он сгорит в одно мгновение, столько всего там у него накопилось. Нет, Барт, пускай себе развлекается календарями, он нам еще пригодится. Выступит со своим трюком, все поаплодируют, и наш друг Давид вернется в свое болото. Но астронавт — это что-то особенное…

— И девушка, — напомнил Николаиди.

— Да. Астронавт и девушка. Это должно быть интересно. Мы узнаем много нового.

II

НА ЗЕМЛЕ, КАК НА НЕБЕСАХ

Потом, гораздо позже, когда руки его будут запятнаны кровью, а в сердце мерно и ровно забьется новая жизнь, все это покажется ему кошмарным сном. Но до этого далеко; до этого ему еще предстоит пересечь сверкающий мост Хеймдалла[1]. Пока же боль оставалась его неизменным спутником. Вокруг Миннера Берриса кошмар наслаивался на кошмар.