— Зачем? Дела давно минувших дней...

— Пусть будет так, — решил Смирнов. Бультерьер гавкнул. Глеб Дмитриевич нежно посмотрел на собачку и осведомился:

— Наш разговор окончен?

— У вас еще минут пяток для меня найдется?

— Для вас, Александр Иванович, и суток не жалко, — изысканно ввинтил Ферапонтов.

— Давайте порассуждаем вместе, а?

— С величайшим удовольствием!

— Некоторые события последнего времени, которые совершенно случайно косвенно коснулись некоторых моих знакомых...

Ферапонтов не мог сдержаться и не совсем вежливо перебил:

— Александр Иванович! Вы будто в жмурки со мной играете. Вы — и «совершенно случайно»! Вы — и «косвенно»! Так я и поверил!

— Ну, виноват, виноват, — признался в некорректности ведения беседы Смирнов. — Допустим, так: некое стечение многих страшных обстоятельств навело меня на мысль о том, что в Москве существует глубоко законспирированная организация, точнее, сеть тонкого соединения, руководители которой за солидное вознаграждение принимают заказы на убийства. А отдельные звенья их цепочки, никак не связанные друг с другом, добросовестно и быстро выполняют эти заказы. Такое может быть?

— Мне несимпатична нынешняя коммерция. Я ненавижу убийц. — У Глеба Дмитриевича дернулась щека. — Потому что меня не раз пытались убить лишенные всего человеческого скоты. Такое не только может быть. Такое есть.

— У вас есть доказательства?

— Доказательства у прокурора. У меня информация.

— Конкретная? Которой можно воспользоваться для кое-каких контрдействий?

— К сожалению, нет. Плавающий почтовый ящик, совершенно автономная радиотелефонная связь. Те, кому она нужна, никогда и ни с кем в живую не контактируют.

— Все, что можете сказать, Глеб Дмитриевич?..

— Все, что я знаю, — поправил его Ферапонтов и, давая понять, что беседа окончательно завершена, вспомнил о собачке: — Мой Боб уже сильно заскучал.

— Что ж, спасибо за консультацию. — Смирнов встал с лавочки и, пожав руку Ферапонтову, направился к «Волге». По дороге проворчал: — Боб, видите ли, Бобик, — и, включив зажигание, пожелал: — Бобик, хрен тебе в лобик.

Алексей Решетов послушно ждал его в полуподвальной забегаловке. Послушно, но недовольно: нс здороваясь, серьезно сообщил Сырцову:

— Еле вырвался. И времени у меня — десять минут.

— Чем же ты так занят?

— Нашей пятерке объявлена нулевая готовность с восемнадцати ноль-ноль.

— В связи с чем?

— Такие вещи нам не сообщают.

— Где сбор?

— Дадут указание по телефону.

— Тебе будут звонить или ты?

— Мне звонить некуда. Я.

— Номер телефона?

— Девять — девять — девять — два нуля — шесть — шесть.

— Радио, — понял Сырцов. И наверняка одноразовый. — Кто распоряжался на явке? Ростислав наш бедовый?

— Нет. Толстяк какой-то странный.

— Чем странный?

— Ну, во-первых, внешность для наших дел неподходящая: рыхлый какой-то, нетренированный совсем. И говорит — не поймешь сразу: всерьез или подначивает.

— А не сразу?

— Всерьез, Георгий Петрович.

— И о чем всерьез?

— О бдительности, об осторожности. Рассказал, какие мы, молодые, мудаки.

— И доказательно?

— Даже очень. Умный, сволочь.

— Почему — сволочь?

— А кто же он?

— Наверное, ты прав. Вот что, Алексей. Если произойдет нечто экстраординарное, звони мне в любое время. Смысл слова «экстраординарное» тебе понятен?

— Понятен, — тихо закипев, ответил Леха.

— Тогда запомни навсегда: мне звонить — только в экстраординарной ситуации. Усек?

— Усек навсегда, — не очень хорошо ответил Леха и напомнил: — Я очень тороплюсь, Георгий Петрович, честное слово.

— Честное слово, — повторил за ним Сырцов. — Не нравишься ты мне сегодня..

— Я не баба, чтобы все время всем нравиться, — обиделся Леха и, как положено, не прощаясь, ушел из пивной. Сырцов без охоты допил пиво, постоял, в задумчивости разглядывая публику. Настоящая здесь была публика — не с бору по сосенке, а сугубо московская. Вздохнул и глянул на часы. Пора было ехать на званый прием к Спиридонову.

Варвара Спиридонова расстаралась: прием был по высшему классу. Мужички еще толпились в спиридоновском кабинете, а накрытый на десять персон старинный стол одиноко затаился в столовой, мазохистстки ожидая собственного разрушения.

Дамы на кухне — Варвара, Лидия Сергеевна, Ксения (Ксения только неопределенными междометиями), — готовя завершающие мазки к почти голландскому натюрморту стола, сердито осуждали Казаряна, в который раз забывшего взять в гости к лучшим друзьям жену.

Мужики, которые знали забывшего старых друзей гостя (Спиридонов, Казарян, Смирнов) хлопали по немогучим плечам блаженно улыбающегося еврея, гладили по лысой, в значительной своей части, голове, громко и горестно сокрушаясь о былых непобедимо строптивых кудрях.

— Да ладно, ребята, да ладно, ребята, — беспрерывно повторял растроганный пожилой еврей, но ребята не унимались: вертели его, пробовали бицепсы, заглядывали в глаза, просили показать зубы, щупали материальчик, из которого был сшит его серый костюм. Терпение у еврея лопнуло лишь после того, как Спиридонов, расстегнув на нем пиджак, стал любовно рассматривать его аккуратное, но увесистое пузо. — Что я вам, игрушка?!

— А почему ты в наш садик так долго не ходил? — голосом милиционера-гомосексуалиста из старого анекдота осведомился нормальный экс-милиционер Смирнов.

— Да как-то разбежались мы все в разные стороны, а потом и неудобно стало навязываться... — правдиво объяснил пожилой еврей Алексей Яковлевич Гольдин и, застегнув пиджак, попросил: — Можно, я сяду?

— Кресло скромнейшему из скромных! — громко приказал Смирнов, и два балбеса, тоже не из молодых, Спиридонов и Казарян, подкатили под маленький зад редкого гостя огромное кресло. Кресло с Алексеем Гольдиным оказалось посреди кабинета, что давало возможность пожилым хулиганам, рассевшись вдоль стен, со скрытой ностальгической слезой, наблюдая, изучать приятеля юности златой и любоваться его статями.

— А он еще ничего, — решил Спиридонов. — Паричок, усики, тросточку и — просто незабвенный Чарльз Спенсер Чаплин в расцвете таланта.

— В самом расцвете таланта Чарли Чаплин был уже в пенсионном возрасте, — добавил Казарян. — На пенсии, Леха?

— А где же еще? — удивленно обиделся Гольдин.

— И хватает? — поинтересовался Смирнов.

— Чего? — опять удивился Леха.

— Пенсии.

— А-а-а, пенсии-то? Хватает. Я — второй преферансист на Москве.

— При немалом пироге, — понял Спиридонов. — А как остальные? Яша, Роза, Мишка?

— Отец двенадцать лет как помер. А зассыха Сонька с деловым своим супругом мать и Мишку с семьей в Израиль уволокли. И мои стали было за ними тянуться. Ну, а потом притихли, когда стало известно, что и как. Софка на старости лет лестницы моет, ее драгоценный на барахолке вертится. Мишка удачнее всех пристроился — по специальности на фирме, которая с нами торгует, и живет себе весело: четыре месяца там, восемь — здесь.

— Ты у них был? — спросил Смирнов.

— В прошлом году.

— Как там Роза? — осторожно задал следующий вопрос Смирнов.

Трогательно любил он Лешкину мать. Леша быстро глянул на него и ответил честно:

— Плачет. Всех ей жалко. И которые с ней там, и нас, которые здесь. Внуков и правнуков. Знаешь, сколько их у нас? Двенадцать!

Вечер воспоминаний грубо прервал сыщик Сырцов. Встав на пороге кабинета, он отвесил суровый поклон и, извинившись, сделал заявление:

— С глазу на глаз необходимы, Александр Иванович.

— Жора, не пугай, — попросил Казарян.

— Я не вас, — пояснил Сырцов и направился следом за Смирновым, который для переговоров с секретными клиентами облюбовал в этой квартире пустующую детскую.

Уселись на маленьких стульчиках, и Смирнов спросил:

— Форс-мажор?

— Намечается. Надо срочно и глухо прятать Ксению.

— Источники?