— Ты еще подумай, Паша. Может, надумаешь. А я днями забегу.

— Забегай, — ответил Паша непонятно. — Такому гостю всегда рад. Только в следующий раз поллитра захвати.

— А который из этих, — ни с того ни с сего спросил Сырцов, кивнув на картонные домики, — твои апартаменты?

— Крайний справа, — охотно ответил Паша. — Весь из коробок «Филипп Моррис». Когда-то мои любимые. Помнишь, они еще в пластмассовых пачках были?

— Не помню, — признался Сырцов.

— Молодой, — сообразил Паша и весело попрощался: — До скорого, мент!

— Бывай, бомж, — соответственно откликнулся Сырцов и направился к дыре. Просунув в нее правую ногу, обернулся. Паша Рузанов смотрел на него и скалился. Издали вовсе не бомж — так, жизнерадостный и неозабоченный праздный гражданин. Поймав сырцовский взгляд, он поднял руки и скрестил их в рукопожатии. По-начальнически приветствовал.

Глава 21

Зачастили к нему визитеры, ох, зачастили. Не успел за собой дверь закрыть как следует, как пришлось опять открывать: наглый незамолкающий звонок требовал. Коляша ворвался и без приветствий приступил к делу:

— Жора, каждая минута дорога! Ты про магнитофонную запись что знаешь?

— Запись звука, которая на магнитной ленте делается через микрофон, — серьезно ответил Сырцов. Коляша поморгал, понял, что сам дурак, приостыл, отбрехнулся:

— Да ну тебя!

Сырцов с готовностью открыл уже захлопнувшуюся дверь и ожидающе посмотрел на Коляшу. Тот не понял:

— Ты чего?

— Быстренько сделаем «Да ну тебя!». Ты за дверь, и меня для тебя нет. А я спокойно чайку попью.

— Да пошел ты! — разозлился Коляша. Сырцов сразу же пошел. В комнату. Вне себя Коляша заорал: — Кончай выпендриваться!

— А ты по-русски говори, — уже из комнаты посоветовал Сырцов. Усмирял.

— Тоже мне, Корней Чуковский! — обнаружил кое-какую эрудицию Коляша, войдя в комнату вслед за Сырцовым. — Все в смирновские игры играешь. Не надоело?

— Пока нет, — с трудом сдержался Сырцов. Он, сидя на тахте согнувшись, расшнуровывал дорогие, с цветовыми переливами итальянские башмаки. Коляша без охоты плюхнулся в кресло и стал наблюдать за этой операцией. Дождался, когда Сырцов освобожденно пошевелил пальцами в носках, вздохнул и потребовал ответа:

— Ты серьезно говорить будешь?

Сырцов отнес башмаки в прихожую, вернулся, гулко топая пятками, опять уселся напротив Коляши и напомнил:

— Я вчера пытался поговорить с тобой серьезно. Ты не захотел.

— А сегодня ты не хочешь, — мрачно подытожил Коляша.

— Пока размышляю по этому поводу, — признался Сырцов. — Хотя что тут размышлять: твой первый вопрос в дверях все объяснил. Насколько я понимаю, ты всерьез потряс Мишаню и он поведал тебе, что я силой отобрал у него кассету с важнейшей информацией, которая была известна тебе только в устном изложении покойной Марии Елагиной. Сделав так, ушлый Мишаня убил двух зайцев: прекратил нравственное — или физическое, Коляша? — насилие над собой с твоей стороны, умело перенеся твой артиллерийский обстрел на меня, и не позволил тебе раскручивать его дальше, потому что понимал: ты, как всякая недостаточно квалифицированная ищейка, сей же момент переключишься на меня. Переключайся, Англичанин. Я тебя слушаю.

— Кассета у тебя?

— У меня.

— Продай. Хорошо заплачу. Очень хорошо заплачу.

— Насчет купли и продажи у нас уже был разговор.

— Саша пытался купить тебя. А я хочу купить кассету.

— Не вижу разницы. В любом случае вы покупаете меня.

— Тогда просто скажи, что в ней.

— Неужто Мишаня тебе не рассказал, что в ней?

— Рассказал. Вообще. А мне нужна профессиональная оценка этих сведений. Твоя.

— Значит, рассказал, — страшно обрадовался Сырцов. — Ишь какой молодец, рассказал! Взял и рассказал!

— Ты чего веселишься? — подозрительно спросил Коляша.

— Радуешь ты меня, Англичанин, наивностью своей радуешь. Ты — как дитя, — рассмеялся Сырцов и вдруг стихи задекламировал: — «Простим угрюмство — разве это сокрытый двигатель его? Он весь — дитя добра и света, он весь — свободы торжество!»

— Ты чего? — испугался Англичанин.

— Спиридонов эти стишки Блока всегда Деду читает. А я тебе.

— Зачем? — ни хрена не понимая, на всякий случай спросил Коляша.

— А затем, что ты, хотя и дитя добра и света, но и дурачок к тому же. Ты что, всерьез веришь; что кассета эта в одном экземпляре? Ты что, полагаешь, что Мишаня ее не скопировал? Ты что, думаешь, что у Маши в запасе не было еще одной копии? А если ты так не считаешь, не думаешь и не полагаешь, то для тебя есть возможность поразмышлять над тем, так ли важна информация, заключенная в этой дурацкой кассете.

— Считаешь, что это туфта?

— Почему же туфта? Может, и правда. Но изложенная в виде байки, и доказательств ее правдивости нет. Так что если вы с Воробьевым располагаете сведениями только о смерти Владислава Фурсова, то зря время теряете, дельце не выгорит.

— Выгорит, Жора, выгорит! — заверил Сырцова Коляша и выбрался из кресла. — Так ты считаешь, что Мишаня мне горбатого лепил?

— Не будем о Мишане. Давай о тебе и обо мне. Я понимаю, что Маша не выкладывала перед вами весь свой товар. Но, во всяком случае, она помазала вас по губам, да так, что вы забегали, как наскипидаренные коты. Чем она вас помазала по губам, Коляша?

— Будешь на нас работать, скажу.

— Людишки вы оказались мелкие и вонючие. Не буду.

— Ты бы поостерегся гак со мной говорить.

— Фу ты, ну ты, ножки гнуты! Я знаю вас, а вы знаете меня. Еще раз напрягись, подумай, Коляша, кому кого опасаться: мне — вас или вам — меня.

— Вскорости разберемся, — пообещал Коляша и пошел на выход.

— Дверь сам захлопнешь! — крикнул ему вслед Сырцов.

Зазвонил телефон. Сырцов снял трубку:

— Слушаю вас.

Трубка недолго помолчала и вдруг коротко замекала: другую трубку где-то повесили на рычаг. Все, он спекся. Это Светлана. Светлана, которая звонила из автомата у его подъезда, чтобы не дать ему возможности смотать удочки. Сейчас она уже у лифта. Может быть, и хотелось бы, чтобы это было не так, но вряд ли.

Через три минуты (Сырцов по привычке засек время) загремел дверной звонок. Деваться некуда, придется открывать. Открыл.

Как всегда, неброско и изысканно одета. Как всегда, удивила противоестественной молодостью. Как всегда, с умоляюще-деспотической просьбой в глазах. Только вот о чем сегодня попросит — пока непонятно.

— Добрый вечер, Георгий, — сказала она, видимо ориентируясь на часы, потому что на дворе — еще день, который пока не сдавался: лето, пик лета. — Я не могла больше терпеть. Извините, что без предупреждения.

— Как без предупреждения? Предупредили, телефонным звонком предупредили, — пробурчал он, но спохватился: — Здравствуйте, Светлана Дмитриевна.

— Мы сегодня на «вы» и по имени-отчеству?

— Хотелось бы, — отчаянно схамил Сырцов. У дамочек всегда наготове смертельное оружие против демонстративного хамства: наливающиеся хрустальной слезой несчастные глаза. Светлана пристально смотрела на Сырцова такими глазами. Слезы видимо набухали. Сейчас начнут капать.

— Я на минуточку, — робко заверила Светлана и, осторожно вытащив из сумочки носовой платок и как бы отвернувшись, но так, чтобы это было заметно, изящно промокнула им глаза. Выиграла первый раунд.

Сырцов заблеял:

— Я, наверное, что-то не то сказал.

— Вы сказали то, что хотели сказать, Георгий. Но я не в обиде, нет, не в обиде. Я все готова терпеть, лишь бы найти мою девочку или хотя бы знать, что у нее все в порядке.

Ну и ну! Фразочка-то построена профессионально: чтобы не отвечать на первую половину скрытого вопроса, собеседник быстро,не думая, отвечает на вторую, как бы безобидную, и вляпывается руками и ногами.

— А что с ней может случиться? — намеренно равнодушно спросил Сырцов.