– Вы же умная, образованная женщина, – опять зачастила Кира. – А здесь вино… Вино и ничего больше… И… и… – радость переполняла Киру.
– Зараза, тварь! Еще рот раскрываешь! От тебя-то и остерегали меня. Из-за тебя я тут околачиваюсь. И зовут тебя по-другому! Ну да ладно. Поглядела, и будет. Оставайся с ней, – приятельница полуобернулась ко мне, – если жить надоело.
– Нет! Не уходите! – вдруг жалостно и надрывно, какой-то неуклюжей ночной птицей выкрикнула Кира.
Она бережно и крепко ухватила мою приятельницу за руки, потянула на середину веранды.
Тем временем огонек «каганца», давно мигавший последней предсмертной краснотой, погас. На минуту все стихло, стал слышен ровный гомон леса, заполошно свистнула торопившаяся к Москве электричка. На веранде остро запахло вековой сыростью столетних досок. Запах сырости как-то неприятно смешивался с запахом перегоревшего фитиля. Я продолжал по инерции смотреть туда, где стояли две женщины.
Мне казалось, что одна – высокая, белокурая, тонкая – стала вдруг еще выше, волосы ее, как в воде, медленно разошлись в стороны, взметнулись кверху, застыли над головой золотой языческой короной. Засверкал в случайном отсвете далёких фар, не просто красный, – огненно-алый, кровоточащий рот. При этом руки сомкнулись у горла второй, маленькой, пухлой, коротко остриженной женщины. Однако маленькая проворно отошла в сторону, враз согнула – словно готовясь к прыжку – голые ноги в коленях, в руке у нее синеватой сталью блеснул нож…
На старухиной веранде кроме нелепого светильника-каганца – было, конечно, и электричество. Судорожно припоминая, где может быть выключатель, я опрометью вскочил, кинулся к боковой стене, щелкнул пластмассовым рычажком.
Все та же, что и от «каганца» красноватая муть разлилась по веранде. Никакой волосяной короны, никакого ножа с голубеющей сталью не было и в помине. Но то, что я увидел, было никак не лучше: быстрыми, сноровистыми движениями, подымаясь от старания на цыпочки, роняя шепотом какие-то обрывочные слова, Кира раздевала мою неожиданно нагрянувшую приятельницу. Та слепо щурилась, безвольно дергала верхней, капризно изогнутой губкой и тоже дрожала лихорадочной дрожью. Кира сняла уже и кинула на стол легкую кофточку, высмыкнула из юбки и теперь расстегивала сиреневую блузку. Внезапно засмеявшись от счастья, она прикоснулась к ключицам раздеваемой поочередно обеими щеками.
– Помиримся… Помиримся… – лепетала она. – Теперь и вы, и вы меня поцелуйте… Просто так, в знак замирения… Сюда… И… Сюда… – снова и снова становясь на цыпочки, подставляла она свои щеки, шею, висок…
– Ты! – вдруг очнулась полураздетая приятельница. – Ты… Это же мертвячка! – вызверилась она теперь уже на меня. – Куда ты, пентюх, смотрел!
– Нет. Что вы. Даже не думайте. Я живая! Я помирить вас хочу! Укусите, если не верите. Вот мое тело… Берите… Пробуйте…
Продолжая нести тупую околесицу, Кира тем временем сдирала с соперницы последние лоскутки одежды.
– Гадюка… Тварь! – очнулась окончательно университетская приятельница и, разомкнув кулак, неожиданно выпустила острые коготки прямо Кире в лицо. Она целила в глаза, но Кира чуть отступила, и длинный ноготь среднего пальца, падая вниз, глубоко вонзился в пухловатую шею, пониже левого уха.
– Так… так… так… – вышёптывала Кира, – а теперь язычком, теперь губами, прошу вас! – Она вдруг ловко притянула голову соперницы к себе, та мимовольно ткнулась губами в пораненную шею, раздался едва слышный смокчущий всхлип, за ним слабый стон…
– Есть, ее-е-а! – крикнула Кира.
Внезапная перемена произошедшая со всеми нами, поразила меня.
Кира – нежная, чуть полноватая, деликатная и неумелая в любви Кира – зашлась вдруг в наглом, необузданном хохоте и, валясь рядом со мной на тряпки, грубо дернула на себя мою приятельницу. Та, опускаясь на пол, всхлипнула, а затем тихо, но безудержно завыла.
Незадолго перед тем я снова выпил глоток вина из горлышка высокой рейнской бутылки и вдруг совершенно опьянел. Но и сквозь хмель чувствовал в происходящем какую-то опасность и нарастающую по отношению ко мне враждебность. И хотя Кира тут же наглый хохот свой прервала, стала как и прежде смеяться кротко, нежно, – из нее словно бы повыпустили закачанный в ткани и полости тела воздух. Лицо Киры враз исхудало, осунулось, из глаз исчез обширный лаковый блеск, ушла радость, за которую как за соломинку зацепился я утром. Теперь глаза ее выражали хищноватое и жесткое довольство. Казалось, Кира получила то, что желала. Да и еще кое-что в придачу получила!
«Придача», как мне почудилось, в смутительном ночном свете, состояла вот в чем: это мне предстояло прокусить или проткнуть насквозь бархатную шейку!..
И сейчас Кира, казалось, радовалась именно тому, что так кстати подвернулась моя приятельница, что не я, случайно встреченный, но до темноты в глазах ей понравившийся прохожий, сделал это…
Кира продолжала подталкивать университетскую приятельницу ко мне. Голову мою вертело как в луна-парке, опьянение и дурнота нарастали. Непонятно как – мы соединились. И тут же Кира, изловчившись, прижала свою не засохшую ранку близ уха к губам моей подергивающейся в последних судорогах страсти партнерши. Та, видно не сознавая, что делает, опять с легким хрустом потянула в себя кровь. Кира залилась хриплым звоночком, и я опять услышал в её голосе утреннее счастье.
А приятельница моя замерла, окостенела. Кожа на лице ее стала грубой, свекольной, веки покраснели, по телу спиралью прошла еще одна судорога: на этот раз рвотная…
– Вина… Вина выпейте! – вновь нежная и в меру робкая Кира вскочила, слегка оттягивая книзу влипшую в спину рубаху, кинулась к столу. Она налила четверть стакана, потом, примерившись, добавила и чуть не силой заставила мою приятельницу выпить. Та выпила, шатаясь встала, дошла до соломенного качающегося кресла и, кинув на кресло что-то из одежды, тяжко в него опустилась.
– Она подмешала в вино какой-то дряни, – глядя в заоконное пространство и словно бы в пространство это пророча, сказала деревянным голосом университетская приятельница. – Нам с тобой каюк…
– И не думала, и не думала подмешивать! – прежние извиняющиеся нотки послышались в голосе Киры. – А вино я в лавке беру, на Покровском бульваре. Просто у него вкус такой необычный. Вот мне и понравилось!
Я молчал. Головная боль возобновилась. Странное и непреодолимое влечение к встреченной утром женщине натыкалось на смутные мысли о том, что она возможно не вполне психически здорова: оттого и хрипит здесь сладко, оттого и летает по даче, отяжелев от моего семени, как комар-кровосос нежный!.. «Ну, какой кровосос? – успокаивал я себя, – те кровь пьют, а она наоборот, отдает… Вот только зачем, зачем?»
Надо было что-то делать, как-то менять положение.
Меня опередила Кира.
– Ну, дальше уж вы тут без меня. Я свою вину, – она нажала на последнее слово, – искупила. Лёгонько, легко мне теперь. Кровь лишняя из меня ушла… – Она содрала мою влипшую ей в спину рубаху, и уже не стесняясь голизны, подхватила с полу брошенную одежду, быстро натянула ее, сказала: «целуй сюда», показала пальчиком на левую щеку, но вместо нее, рассмеявшись, подставила все то же порванное острым ногтем заушье…
Это кровь, кровь с вином изменили мою жизнь! Я вдруг почувствовал рождающийся во мне гадкий хаос, почувствовал такую же, как и почти всюду вокруг – в поселке, на станции, в стране – тяжко-запойную, тихо-кровавую нудьгу…
Кровь не до конца еще запеклась, я ткнулся в нее губами, Кира сказала: «ну, прощевай!», сбрызнула ранку на шее вином, фыркнула, уронила бутылку на пол и, подхватив свою коричневую кожаную сумку, кинулась с веранды вон.
Вкус у крови был странный. Была она резкая, холодная, горьковато-кислая, как оставленная на ночь на подоконнике настойка из трав, да ещё отдавала торфяником, болотами.
Я поднял бутылку, поставил на стол. Вина в ней оставалось еще много, стакана на полтора. Бутылка при падении треснула, но вино сквозь трещину не сочилось. Чуть поколебавшись и стараясь не смотреть на вжавшуюся в кресло университетскую мою приятельницу, я кинулся на улицу.