Я задумчиво перелистал страницы.

— И тут автор невольно помогает нам, — продолжил Литвинов. — Мечик хочет уйти из отряда. «Ведь я ни с кем, ни с кем здесь не могу сойтись, ни от кого не вижу поддержки, а разве я виноват в этом? Я ко всем подходил с открытой душой, но всегда натыкался на грубость, насмешки, издевательства, хотя я был в боях вместе со всеми и был тяжело ранен — вы это знаете. Я теперь никому не верю… я знаю, что, если бы я был сильнее, меня бы слушались, меня бы боялись, потому что каждый здесь только с этим и считается, каждый смотрит только за тем, чтобы набить свое брюхо, хотя бы для этого украсть у своего товарища, и никому нет дела до всего остального. Мне даже кажется иногда, что, если бы они завтра попали к Колчаку, они так же служили бы Колчаку и так же жестоко расправлялись бы со всеми, а я не могу, а я не могу этого делать!.. «Вот тебе и на… ну — каша!..» — думал Левинсон, всё с большим любопытством вслушиваясь в то, что нервно билось под словами Мечика».

Литвинов доел бутерброд и продолжил.

— Пока и у нас — каша, но сейчас Левинсон нам все растолкует. «Если бы они попали к Колчаку, то они так же жестоко и бессмысленно исполняли бы то дело, какое угодно было Колчаку? Но это же совсем неверно!.. — И Левинсон стал привычными словами разъяснять, почему это кажется ему неверным. Но чем дальше он говорил, тем яснее ему становилось, что он тратит слова впустую. По тем отрывистым замечаниям, которые вставлял Мечик, он чувствовал, что нужно бы было говорить о чем-то другом, более основном и изначальном, к чему он сам не без труда подошёл в свое время, и что вошло теперь в его плоть и кровь. Но об этом не было возможности говорить теперь, потому что каждая минута сейчас требовала от людей уже осмысленного и решительного действия» Вот тебе и на… — снова развёл руками Литвинов. — Мы снова в тумане. Стало ясно, правда, что Левинсон к пониманию непонятной нам пока сути «подошёл сам не без труда в свое время, и оно вошло теперь в его плоть и кровь». Но что же это такое, Господи Иисусе? Автор, точно чувствуя недоумение читателя, продолжает внутренний монолог Левинсона. «Экий непроходимый путаник», — думал потом Левинсон, мягко и осторожно ступая в тёмную траву и часто пыхая цигаркой. Он был немножко взволнован всем этим разговором. Он думал о том, как Мечик все-таки слаб, ленив, безволен и как же на самом деле безрадостно, что в стране плодятся ещё такие люди — никчёмные и нищие. «Да, до тех пор, пока у нас, на нашей земле, — думал Левинсон, заостряя шаг и чаще пыхая цигаркой, — до тех пор, пока миллионы людей живут ещё в грязи и бедности, по медленному, ленивому солнцу, пашут первобытной сохой, верят в злого и глупого бога — до тех пор могут рождаться на ней такие ленивые и безвольные люди, такой никчёмный пустоцвет…»

— Снова ничего не понятно, — хмыкнул я, — и даже немного мизантропично.

— Да, снова ничего не понятно и по-людоедски немного, — согласился Мишель. — Обвинение оппонента в ничтожестве — не лучший способ доказать истину, но мы продолжаем читать. «Левинсон волновался, потому что все, о чём он думал, было самое глубокое и важное, о чём он только мог думать, потому что в преодолении этой скудости и бедности заключался основной смысл его собственной жизни, потому что не было бы никакого Левинсона, а был бы кто-то другой, если бы не жила в нем огромная, не сравнимая ни с каким другим желанием жажда нового, прекрасного, сильного и доброго человека. Но какой может быть разговор о новом, прекрасном человеке до тех пор, пока громадные миллионы вынуждены жить такой первобытной и жалкой, такой немыслимо скудной жизнью?»

— Вот тут помедленнее, кони…

— Да. Неказистый убийца и безжалостный грабитель жаждет нового, прекрасного, сильного и доброго человека, сея вокруг смерть и грабёж, но мечтая о нескудной жизни? Но нет, не мечтает. У него есть только одно кредо: «Он только и смог вспомнить старинную семейную фотографию, где тщедушный еврейский мальчик — в чёрной курточке, с большими наивными глазами — глядел с удивительным, недетским упорством в то место, откуда, как ему сказали тогда, должна была вылететь красивая птичка. Она так и не вылетела, и, помнится, он чуть не заплакал от разочарования. Но как много понадобилось ещё таких разочарований, чтобы окончательно убедиться в том, что «так не бывает»! И когда он действительно убедился в этом, он понял, какой неисчислимый вред приносят людям лживые басни о красивых птичках, — о птичках, которые должны откуда-то вылететь и которых многие бесплодно ожидают всю свою жизнь. Нет, он больше не нуждался в них! Он беспощадно задавил в себе бездейственную, сладкую тоску по ним — всё, что осталось в наследство от ущемлённых поколений, воспитанных на лживых баснях о красивых птичках!.. «Видеть всё так, как оно есть, — для того чтобы изменять то, что есть, приближать то, что рождается и должно быть», — вот к какой — самой простой и самой нелёгкой — мудрости пришёл Левинсон.

Да, тут, конечно, — кивнул Литвинов. — Ради такой цели — церемониться нечего. «Расстрелять его, — холодно сказал Левинсон. — Только отведите подальше…» Вот такие люди — гвозди бы делать — «приближают то, что рождается и должно быть»… При этом Фадеев, скажем откровенно, в общем-то, написал плохую, примитивную и неинтересную книгу, однако, истинную, ибо невольно, даже ставя перед собой совсем другие цели, передал нам злую бесчеловечность мечтаний изверга и кривизну его путей. При этом пожелай сформулировать его веру и способ её осуществления даже гений, а не Фадеев, — и он стал бы в тупик.

— Он же сформулировал, — не согласился я. — Ради «нескудной жизни».

— У Бунина иное определение: для животного самоудовлетворения. Он видит в этом суть революций, а так как он стократ умнее и талантливее Фадеева, то он не тратит на выражение этой мысли много слов. Безбожие социальной утопии вынуждало человека отвергать сокровища на небе — и «тёплого стойла и сытого пойла» Только на них основывает социализм своё понимание счастья. Но пока я вынужден охарактеризовать роман Фадеева как слабый, мутный, затянутый и глупый. — Я снова принёс Литвинову кофе, тот благодарно кивнул и продолжил. — Теперь сравним «конечную цель революций» в другом романе, уже автобиографическом, — Мишель лениво взял в руки роман Островского. — Сына кухарки Павку Корчагина выгоняют из школы за то, что испортил священнику пасхальное тесто. А сделал он это за то, что тот дурно воспринял известие Павлуши о том, что мир сотворён не Богом. Информацию эту мальчик почерпнул у учителя соседнего класса. «Заглянул мальчик в самую глубину жизни, на её дно, в колодезь, и затхлой плесенью, болотной сыростью пахнуло на него, жадного ко всему новому, неизведанному», сообщает нам автор. На авторское осуждение поступка Павла и намёка нет. Таково начало процесса закалки стали. Дальше выгнанный из школы подросток идёт работать в привокзальный буфет, затем на электростанцию подручным кочегара. Вихрем врывается в провинциальную Шепетовку весть: «Царя скинули!» Но 17-й год, пишет Островский, «прошагал мимо, поскольку хозяева остались старые». И только в ноябре «стало твориться что-то неладное» — появились в городке большевики. Большевики, однако, в городке не задержались, а вот немцы остались на долгие месяцы. Украина отдана была под власть немцев по решению тех же большевиков в результате Брестского мира, но об этом автор не упоминает.

Мишель допил кофе.

— Замечу, — продолжил он, — что по этому роману нельзя учить историю: рискуешь остаться дураком. Немцы уходят: западные союзники победили Германию, но про это в романе снова не упоминается. Зачем вам эти сведения? Речь же идёт о «партизанских отрядах, созданных большевиками». В итоге читатель понимает, что немцы оставляют Украину под натиском этих отрядов. Однако на Украине непонятно почему устанавливается власть Симона Петлюры, и начинаются еврейские погромы. Необразованному мальчику многое неясно, но бывший балтийский матрос, большевик Фёдор Жухрай, открывает ему истину. «У него не было ничего нерешённого. Матрос твёрдо знал свою дорогу, и Павел стал понимать, что весь этот клубок различных партий с красивыми названиями: социалисты-революционеры, социал-демократы, польская партия социалистов — это злобные враги рабочих, и лишь одна революционная, непоколебимая, борющаяся против всех богатых, — это партия большевиков. Раньше Павел в этом безнадёжно путался». Как всё, оказывается, просто. Никаких сомнений, раздумий, мыслей. С подсказкой матроса, ни разу ни в чём не усомнившись, Павел пойдёт по жизни, сметая с пути всё…