— Пусть так.

— Далее — Пушкин, — продолжил Литвинов. — Отец — Сергей Львович, светский острослов и поэт-любитель, мать Надежда Осиповна — внучка Ганнибала. Из восьми их детей, кроме Александра, выжили дочь Ольга и сын Лев. Надежда Осиповна была строга с детьми, любимцем отца и матери был сын Лев, отношения же Пушкина и его матерью всегда были холодными. С отцом — тоже. Достаточно сказать, что у поэта нет ни одного стихотворения, посвящённого родителям: он никогда не упоминает ни отца, ни мать. Зато упомянута, и не раз, няня Арина Родионовна. «Подруга дней моих суровых» — это поэт говорит о детстве. С шести лет мальчика сбыли с рук в пансион. Таким образом, — подытожил Мишель, — влияние отца минимально, семья не значима в духовном и умственном развитии гения.

— Ну, хорошо, с этим не поспоришь. — Я знал, что поэт сблизился с матерью только за год до её смерти.

— Лермонтов… Юрий Петрович охладел к матери Лермонтова по причине её женской болезни, завёл интимные отношения с бонной своего сына, молоденькой немкой, и, кроме того, блудил с дворовыми девками. Буря разразилась после поездки семьи к соседям Головниным. Марья Михайловна стала упрекать мужа в измене, а тогда пылкий и раздражительный Юрий Петрович ударил жену кулаком по лицу, что и послужило впоследствии поводом к тому невыносимому положению, какое установилось в семье. С этого времени с невероятной быстротой развилась чахотка Марьи Михайловны, которая и свела её в могилу. После смерти и похорон жены Юрию Петровичу ничего более не оставалось, как уехать в своё собственное тульское имение, что он и сделал, оставив своего сына на попечение тёщи. Памятник матери поэта венчает сломанный якорь — символ несчастной семейной жизни. Прожила она неполных двадцать два года. Лермонтов в юношеских произведениях весьма точно воспроизводит события и действующих лиц своей личной жизни. Отец не имел средств воспитывать сына, — и Арсеньева, имея возможность тратить на внука «по четыре тысячи в год на обучение разным языкам», взяла его к себе с уговором воспитывать до 16 лет, сделать своим единственным наследником и во всём советоваться с отцом. Но последнее не выполнялось: свидания встречали непреодолимые препятствия со стороны старухи. Ребёнок сознавал противоестественность этого положения. Его окружали любовью и заботами — но светлых впечатлений детства, у него не было. Лермонтов в детские годы был агрессивен, страдал золотухой, и признавал влияние болезни на ум и характер: «он выучился думать… Лишённый возможности развлекаться обыкновенными забавами детей, начал искать их в самом себе. Воображение стало для него новой игрушкой. В продолжение мучительных бессонниц, задыхаясь между горячих подушек, он уже привыкал побеждать страданья тела, увлекаясь грёзами души. Вероятно, что раннее умственное развитие немало помешало его выздоровлению…» Это раннее развитие стало для Лермонтова источником огорчений: никто из окружающих не только не был в состоянии пойти навстречу «грёзам его души», но даже и не замечал их. В угрюмом ребёнке росло презрение к людям. Всё злобное возбуждало в нём горячее сочувствие: он сам одинок и несчастлив, — всякое одиночество и чужое несчастье, происходящее от людского непонимания, равнодушия или мелкого эгоизма, кажется ему своим…» Не будем характеризовать детства поэта, но заметим, что влияние несчастья поэтом отмечено, а влияние семьи нет.

— Ладно, пошли дальше.

Литвинов кивнул и продолжил.

— Николай Гоголь. Его детство было омрачено дурным здоровьем, он был хилым и болезненным. До него у матери дважды рождались мёртвые дети. Отец Гоголя, Василий Афанасьевич Гоголь-Яновский умер, когда сыну было 15 лет. Умер и брат. Боль за болью. Отношение же Гоголя к матери было в высшей степени странным. Его «почтительная сыновья любовь» к ней уживалась с нежеланием её видеть. Он находил разные предлоги, чтобы не приезжать, отговаривался делами, нездоровьем и тем, что он дома испытывает хандру. Он писал: «Когда я был в последний раз у Вас, я думаю, сами заметили, что я не знал, куда деваться от тоски. Я сам не знал, откуда происходила эта тоска…» Гоголь нигде и никогда не называет свое детство счастливым.

— Так, а Тургенев?

— Тургенев? Там ещё хуже. Его мать была чрезвычайно нервной и властной. Её озлобленность из-за обострявшегося конфликта с мужем выплёскивалась на детей, которых она секла собственноручно и жестоко. Широко известен эпизод, когда мать заподозрила сына в каком-то не совершённом поступке. «Одна приживалка, уже старая, донесла на меня моей матери, — рассказывал Тургенев. — Мать, без всякого суда, тотчас начала меня сечь, — секла собственными руками, и на все мои мольбы сказать, за что меня наказывают, приговаривала: «Сам знаешь, сам должен знать, сам догадайся, за что я секу тебя!» На другой день, когда мальчик отказался признать за собой какую-либо вину, наказание повторилось, на третий — тоже. Мать заявила, что будет сечь его до тех пор, пока он не признается в своём преступлении. И вот ночью, глотая горькие слезы, Ванечка собрал в узелок нехитрые пожитки и решил бежать из дому. «Я уже встал, потихоньку оделся и в потёмках пробирался коридором в сени, — вспоминал Тургенев. — Не знаю сам, куда я хотел бежать, — только чувствовал, что надо убежать, чтобы не нашли, и что это единственное моё спасение. Я крался как вор, тяжело дыша и вздрагивая. Как вдруг в коридоре появилась зажжённая свечка, и я, к ужасу своему, увидел, что ко мне кто-то приближается — это был немец, учитель мой. Он поймал меня за руку, очень удивился и стал меня допрашивать. «Я хочу бежать», — сказал я и залился слезами. «Как, куда бежать? — Куда глаза глядят. — Зачем? — А затем, что меня секут, и я не знаю, за что секут. — Не знаете? — Клянусь богом, не знаю…» В итоге Тургенев вырос безвольным баричем, не имея сильного личностного начала.

— Подобные вещи могут и усилить, — пробормотал я.

— Могут, но мы анализируем не личность, а зависимость таланта от несчастного детства. Так, кто дальше? — спросил Литвинов и сам себе ответил. — Фёдор Достоевский. Михаил Достоевский своих детей держал в «ежовых рукавицах», воспитывая их в страхе и повиновении. Вспышки его гнева были ужасающими и приводили в трепет всех домочадцев. Возможно, поэтому Фёдор Достоевский всю жизнь тяготился воспоминаниями о своём детстве, и в его творчестве нет никаких следов светлых воспоминаний об отце, которого потом убили за лютость крепостные. Но о матери Достоевский всегда отзывался с горячей любовью. И, размышляя в «Дневнике писателя» о «случайных семействах», он говорит: «Без святого и драгоценного, унесённого в жизнь из воспоминаний детства, не может и жить человек. Иной, по-видимому, о том и не думает, а все-таки эти воспоминания бессознательно да сохраняет. При этом самые сильные влияющие воспоминания всегда те, которые остаются из детства» Итак, влияние отца здесь тоже минимально и негативно.

— А Лев Толстой?

— Лев Толстой? Там и говорить не о чем. Он — четвёртый ребёнок в семье. Мать умерла через полгода после рождения дочери от «родовой горячки», когда Льву не было ещё двух лет. Летом 1837 года, когда Толстому было девять лет, внезапно умер отец, и трое младших детей поселились в Ясной Поляне под наблюдением Татьяны Ергольской и тётки по отцу, графини Остен-Сакен, назначенной опекуншей. Здесь Лев Николаевич оставался до 1840 года, когда умерла Остен-Сакен, потом дети переселились в Казань к новому опекуну — сестре отца П. Юшковой. Никакого ментального влияния отца нет, есть только смутная память о матери.

— Так, кто дальше?

— Антон Чехов. Общеизвестны слова Чехова: «В детстве у меня не было детства». Унизительные телесные наказания, тяжёлый трудовой режим, постоянное недосыпание, жестокость отца и его непомерные религиозные требования выродились в неприятие семьи и отвращение к вере. Ни о каком влиянии отца, кроме негативного, говорить не приходится.

— Система какая-то.

Литвинов почесал за ухом и кивнул.

— Иван Бунин тоже вспоминает детство как «время несчастное, болезненно-чувствительное, жалкое», оно отмечено болезнью и смертью близких ему людей: умерла бабушка, потом на глазах его погиб один из деревенских мальчишек, вместе с лошадью упал в овраг, засосавший всадника вместе с лошадью. Потом смерть младшей любимой сестры. Отец пил, и каждый день дом был полон гостей, никто не заметил болезни ребёнка. «Я вдруг понял, что и я смертен, что и со мной каждую минуту может случиться то дикое, ужасное, что случилось с сестрой, и что вообще все земное, все живое, вещественное, телесное, непременно подлежит гибели, тленью, той лиловой черноте, которой покрылись губки сестры к выносу ее из дома. И моя устрашённая и как будто чем-то глубоко опозоренная, оскорблённая душа устремилась за помощью, за спасением к Богу…». Никакого положительного влияния отца мы тоже тут не наблюдаем.