— И от чего же он умер? — растерялся я. — Что показало вскрытие?
— Ничего. Вскрытие не проводилось, истории болезни тоже нет. Лишь краткая история наблюдения полутора лет врачом Александром Пекелисом и странное мнение Я.Минца, ставящего диагноз «эпилепсия» в основном на основании стихов Блока. Тут я с ним не спорю, — перебил себя Мишель. — Его поэзия — поэзия сумеречных состояний духа, и если я определяю ее как нелепую и глупую инфантильность, медику ничего не мешает высказаться профессионально. По детству у него были симптомы истерии, но она могла оказаться и эпилепсией. Тут я не сведущ. В итоге, мы можем встретить мнение о том, что Блок умер от голода-астмы-гриппа-переутомления-инфаркта-от «нечем дышать в атмосфере большевизма» до разочарования-тоски…
— От тоски температура не поднимается, — уверенно сказал я.
— Резонно, — не оспорил меня Мишель. — На момент смерти Блоку 40 лет. Последние годы прошли в тяжелейшей депрессии. Перед смертью очевидным стало проступившее безумие. Причина смерти в некрологах официальных советских газет, типа «Известий», не указывалась.
— Как гласит старая медицинская шутка, in dubitantibus et ignorantibus suspice luem, сиречь, в случае сомнения или незнания всегда подозревай сифилис.
— Да, клиническая картина сифилиса, давшего осложнение на головной мозг, даёт распад личности, припадки злобы и агрессивный бред, заметна, тут симптомы хрестоматийны, — согласился Мишель. — Хроническая третья стадия поражает различные органы, включая нервную, дыхательную и сердечно-сосудистую системы. В дневнике Блока есть упоминание о врачебном обследовании на предмет сифилиса, которое проводили ещё в 1911 г. Сифилис был очень распространён, заразиться в Петербурге было несложно. Сексуальность Блока состояла из немногочисленных романов с актрисами и частых контактов с проститутками. Врачи говорили, что сифилис не выявлен, но упорно лечили якобы от редкого заболевания ртутью и сальварсаном. Возможно, они просто перестраховывались. Не поставив точный диагноз, они исходили из возможности двух самых распространённых в тогдашнем Петербурге заразных болезней: туберкулёза и сифилиса. Туберкулёз у Блока исключили, сифилис — нет. Симптомы болезни, от которой умер Блок, схожи с третичным сифилисом: постоянные жалобы на озноб, ломоту во всем теле, конечностях, боли в области сердца. Где-то за полгода до смерти — ужасные боли в ногах, одышка. Цинготные опухоли на ногах. Малокровие. Лихорадочные скачки температуры. Ужасно исхудал. За месяц до смерти — отеки, рвота, боль под ложечкой. Очевидная психическая ненормальность, агрессия. Перед смертью Блок не хотел оставлять ничего написанного, рвал и сжигал черновики, рукописи, изданные экземпляры поэмы «Двенадцать». Можно предположить, что Блок действительно умирал от сифилиса, врачи это знали, но было указание не пачкать имя поэта, и они составили для потомков липовое заключение о болезни сердца. Венерические болезни считались постыдными, свойственными социальному дну. Но…
— Но…?
— Была ведь ещё и мадам Кублицкая-Пиоттух, мать Блока. Александра Андреевна вообще имела свойство распространять вокруг себя тревожную атмосферу, а ее нервная болезнь, которая с годами не ослабевала, а все усиливалась, могла очень серьёзно повлиять на Блока. По словам доктора Пекелиса, который не раз давал ей советы по случаю ее сердечных припадков, её нервная болезнь была такого же типа, как болезнь Блока. Врач был поражён сходством того, что говорили ему сын и мать во время его докторских посещений.
— Ты намекаешь, что это могло быть и семейное заболевание?
— А почему нет? Менделеева пишет: «Несомненно, вся семья Блока и он были не вполне нормальны — я это поняла слишком поздно, только после смерти их всех. Особенно много ясности принесли попавшие мне в руки после смерти Марии Андреевны ее дневники и письма Александры Андреевны. Это все — настоящая патология…» Современные же медики говорят о подостром септическом эндокардите. Она маскируется под лихорадки, неврозы, на что могли повестись врачи. В финальной стадии добавляется менингоэнцефалит, воспаление мозга и его оболочки с неврологическими симптомами и смерть от сердечной недостаточности или тромбоэмболии. Однако, если всё так просто, почему не было сделано вскрытие?
— М-да… Певец Прекрасной Дамы не мог умереть от венерина недуга. Некрасиво. А главное… как-то всё несуразно.
— Да Господь с ним. Рук зато на себя не налагал, и, я думаю, он мог умереть и от чистого недуга. — Мишель выглянул за окно, где медленно падал снег. — Помнишь? «Один и тот же снег — белей нетронутой и вечной ризы. И вечно бледный воск свечей, и убелённые карнизы…» Он — Поэт, чёрт его возьми. И не просто — Поэт, а последний поэт-аристократ. Люди низов всегда стремятся взобраться повыше, они — ахматовы, маяковские, есенины — мечтали о славе и памятниках. Жажда славы всегда отличала плебеев, а избыток самоотдачи и воля к совершенству — это свойственно патрициям. Блок все-таки дворянин, один из последних аристократов среди всех этих самодовольных выскочек. Он мечтал не о памятниках, а о Прекрасных Дамах, грезил о Душе Мира, был добр, жалостлив и даже благороден. И не его вина, что он выглядел порой смешным и глупым. В век парвеню аристократ всегда немного нелеп.
Глава 8. Истоки писательского воображения
Живя бок о бок с Литвиновым, я заметил, что он никогда не видится с родителями. В квартире не было ни одной фотографии, Мишель порой вспоминал бабушку-блокадницу, дважды в год неизменно бывал на кладбище и следил за порядком на могиле, но никогда не говорил об отце или матери. Я долго не решался спросить его о них, боясь ненароком наступить на больную мозоль, но как-то вечером разговор возник сам по себе.
Литвинов как всегда, валялся на диване, с точностью часового механизма перелистывая длиннопалой рукой страницы, потом отбросил книгу, закурил и задумался, глядя в потолок. Я поинтересовался, что он читал и о чём думает?
— Читал я Хемингуэя, — без всякого выражения ответил он. — Он сказал, что лучшей начальной школой для писателя считает несчастное детство. Об этом-то я размышляю.
Я слышал о таком впервые и удивился. Мысль показалась странной. Мои родители давно развелись, порядком отравив мне начальные годы, но при чём тут школа жизни?
— Он имеет в виду развод родителей или сиротство? — спросил я. — Но это в любом случае нелепость. Вспомни курс возрастной педагогики. Дети разведённых нередко озлоблены и агрессивны, чувствуют себя никому не нужными, замкнуты и молчаливы. Те, у кого есть братья и сестры, вымещают тревогу друг на друге, снижая напряжение, а наиболее уязвим при распаде семьи единственный ребёнок. Но мне кажется для писателя полезней атмосфера любви, хорошее образование, знание нескольких языков. А здесь… Воспитанные без отцов мальчишки почти не умеют сочувствовать, у них больше шансов стать людьми, лишёнными угрызений совести. — Эти слова были для меня в какой-то мере осмыслением собственного пути. — Считается, что без влияния отца нарушается развитие интеллекта, страдают математические и аналитические способности…
— … За счёт усиленного развития способностей вербальных, Юрик, — перебил меня, возразил Литвинов. — Речь-то на курсе шла лишь о часто встречающихся тенденциях. Но это всё вздор. Развитию интеллекта может способствовать сильный отец, но на самом деле высокий уровень творческих способностей как раз отмечается у детей, брошенных отцами, а умственные способности выросших без отца на поверку выше, чем у детей из полных семей.
— Ты это серьёзно?
Литвинов откинулся на подушку и вздохнул.
— Когда ты отвлёк меня от размышлений, я как раз формировал доказательную базу.
— Не познакомишь ли с аргументами? — иронично хмыкнул я.
— Аргументы появятся после рассмотрения фактов. Я пока вспоминаю. Впрочем, давай проанализируем вместе. — Мишель снова откинулся на подушку. — Я как раз перебирал классиков. — Жуковский — незаконнорождённый сын помещика Афанасия Бунина и пленной турчанки, привезённой крепостными Бунина, участниками русско-турецкой войны. Фамилию ребёнок получил от жившего в имении бедного белорусского дворянина Андрея Жуковского, который стал крёстным отцом ребёнка и затем его усыновил. Незадолго до рождения Василия, Бунины потеряли своего последнего сына Ивана, и жена Бунина воспитала новорождённого как родного сына. Потом Афанасий Бунин умер, не оставив сыну и полушки. Малышу на момент смерти отца не было и девяти лет. Таким образом — никакого влияния отца здесь не наблюдается. При этом едва ли умный мальчик не понимал своего двойственного положения в доме и не страдал от него.