Язык этого воззвания плохо вяжется с тоном писем Диккенса, в которых он рассуждает о делах приюта и с юмором и по-деловому; зато мы меньше удивимся бледному и невыразительному образу падшей женщины в «Дэвиде Копперфилде» (Марта). И достойно сожаления, что похвальное общественное начинание совпало с работой над романом и навязало ему совершенно ненужный характер. Эмиграция в Австралию, представлявшаяся Диккенсу положительным решением социальных проблем, смазала концовку романа. Что хорошо в публицистике, здесь совсем чужеродно: «Дэвид Копперфилд» скорее метафизический, нежели социальный роман. И уже просто нелепа и некстати в романе целая глава — это почти в конце книги: Дэвид, ставший известным писателем, посещает образцовую тюрьму, в которой благоденствуют, лицемерно превознося систему одиночного заключения, Литтимер и Урия Хип. Это злосчастное одиночное заключение стало для Диккенса тем же, чем для одного из его героев — голова Карла Первого{100}.
«Вторым классом». Картина А. Соломона, изображающая эмигрантов в Австралию.
Интереснее посмотреть, как отзывается в его прозе однажды увиденное, наблюденное. В январе 1849 года, за месяц до начала работы над «Дэвидом Копперфилдом», он вместе с друзьями, художниками из «Панча» Личем и Марком Леманом, совершил поездку в Норфолк. Повод был совершенно в духе Диккенса — побывать в Стэнфилд-Холле близ Нориджа, где незадолго до этого произошло зверское убийство. Впечатления были не из веселых, и приятели поспешили в Ярмут. Они пробыли там два дня, сходили в Лоустофт. Здесь-то Диккенс, наверное, и увидел дорожный указатель с надписью «Бландерстон»: не похоже, чтобы он побывал в самой деревне. Месяцем позже это мимолетное дорожное впечатление станет названием деревушки, в которой родился Дэвид Копперфилд, чем заодно с самого начала будет приглушен автобиографический момент книги. Эта же поездка подготовит и все сцены с Пегготи в Ярмуте, и потрясающую картину шторма, во время которого погибнут Стирфорт и Хэм. Реально ощущаемый локальный колорит сцены кораблекрушения убеждает, что если запал публициста часто уводил его в сторону, то, напротив, острый глаз репортера был благотворен для Диккенса-художника.
В мастерской.
«Дэвид Копперфилд» был любимым творением Диккенса, и удивляться здесь нечему. «Не побоюсь сказать, я никогда не воспринимал эту вещь спокойно, она владела мной всецело, когда я писал ее», — признавался он несколько лет спустя. Поначалу выпуски романа расходились скромнее, чем «Домби и сын», но очень скоро роман стяжал огромный успех — и дома, и за рубежом. Несколько лет спустя, осев в сибирской ссылке и получив разрешение читать, Достоевский первым делом попросит эту новинку Диккенса. Влияние «Дэвида Копперфилда» на творчество Достоевского несомненно{101}.
Сорок лет назад, когда я был мальчишкой, «Дэвид Копперфилд» прежде всех других романов Диккенса почитался чем-то вроде «классики». Если бы критиков попросили назвать английский роман, достойный встать вровень с шедеврами всех времен — «Войной и миром», например, — они бы почти единодушно назвали «Дэвида Копперфилда». Эта высокая оценка была тогда без всяких поправок унаследована от викторианцев. И сегодня роман высоко ставят критики, у него очень много читателей, но я не уверен, что сегодня его будут равнять с высочайшими образцами мировой литературы, да и, честно говоря, с другими творениями Диккенса. Написанный от первого лица, это самый сокровенный, или, как принято говорить, «психологический», роман Диккенса: предвосхищая Пруста, он воссоздает жизнь по отголоскам и подсказкам памяти. С этой точки зрения роман сделан превосходно. Оглядываясь на прошлое, Дэвид постоянно вопрошает себя: вот, случилось одно, потом другое — знал ли я каким-нибудь чувством, чем все это обернется в жизни? И убеждается, что да, были признаки, было предчувствие страха, тревоги и печали; но искусство книги помогает забыть, что она произведение искусства, создание Диккенса, и мы уже всецело вверяем себя Дэвиду Копперфилду, бредущему в поисках смысла прожитых лет; и обычно мы склоняемся к тому, что Дэвид неоценимый проводник, что все именно так и было, — настолько легко и бережно распутывается ткань воспоминаний, настолько она осязаема. И при том, что в романе гораздо меньше «действительности», чем в других произведениях Диккенса, что в нем преимущественно изображается духовная жизнь героя, парадоксальным образом «Дэвид Копперфилд» более других «реальная» вещь. Отчасти это происходит потому, что за Дэвидом Копперфилдом мы постоянно ощущаем весьма реального Чарльза Диккенса. Но главное — это виртуозная смена повествовательных регистров, оркестровка голосов и подголосков, доносимых памятью. Одно это позволяет мне считать «Дэвида Копперфилда» с точки зрения художественной равным роману «В поисках утраченного времени».
«Дэвид Копперфилд» прекрасно выполнен и в том отношении, что воспоминания о прошлом служат герою одновременно уроком жизни. Распутывая прошлое, он понимает, что нельзя жить мечтами и что, повторяя за викторианцами цитату из Лонгфелло, «жизнь не грезы, жизнь есть подвиг»{102}, он учится воспитывать в себе волю, подчиняется дисциплине, долгу — иными словами, он учится «подлинному счастью».
Еще он учится тому, что романтическая любовь (горько памятная Диккенсу крушением надежд, связанных с Марией Биднелл), — что такая любовь показывает любимую в кривом зеркале, что в итоге она приносит нам горечь разочарования и настоящую беду. Это замечательно показано на судьбе самого Дэвида: одна избалованная девочка-жена, мать Дэвида, повторяется в другой, Доре, выборе уже самого Дэвида. Но Диккенс не удовлетворяется одним случаем, и повторение темы в различных сочетаниях составляет особую прелесть романа. Дэвид боготворит своего друга Стирфорта, которого уже испортило обожание собственной матери; обожанием портит племянницу старый Дэн Пеготти; во всем потакает своей девочке-жене доктор Стронг; слаживается и рушится романтический брак тетки отца Дэвида мисс Бетси; слепая привязанность мистера Уикфильда к своей дочери, Агнес, также губительна, но уже для него самого. К недоумению сегодняшних критиков, все это будто бы цепь не связанных между собой историй — Диккенс далек от того, чтобы акцентировать их взаимоотражение, — но, закрыв книгу, вы как одно из самых сильных впечатлений запоминаете мастерское варьирование темы. Прибавьте высокое искусство ситуаций, характеров (Микоберы, Хип, Стирфорт, Роза Дартл, Мэрдстоны — и все в одной книге!), виртуозное повествование — и станет ясно, почему «Дэвид Копперфилд» в известном смысле шедевр. Но, вдумываясь, вы начинаете ловить себя на неприятной мысли о том, что самый задушевный роман Диккенса одновременно очень неглубок, что в нем сглажены все углы, обойдены все подводные камни, что это в худшем смысле слова законченный викторианский роман.
Какие-то причины этого коренятся в современном Диккенсу обществе, другие лежат глубже. Дэвид постигает урок жизни, он много работает, закаляет волю и делается известным писателем. «Я приобрел широкую известность, благополучие мое упрочилось, большего семейного счастья я не мог бы пожелать», — отчитывается он перед нами. «В то время у меня были некоторые основания полагать, что мои наклонности, а также случайные обстоятельства помогли мне стать писателем; и я с полной верой отдался своему призванию. Без этой уверенности я бы, несомненно, от него отказался и посвятил свою энергию какому-нибудь другому занятию». И там же: «Чем больше меня хвалили, тем больше я старался быть достойным похвал». Тут не с чем спорить, Диккенс сам много работал над собой и только умножил отпущенные ему природой недюжинные возможности. Сохранилось множество его писем к начинающим писателям, в которых он специально оговаривает это обстоятельство. Если любить Диккенса рассудительного, трудолюбивого, положительного, профессионального и здравомыслящего — а всего этого ему не занимать стать! — тогда «Дэвид Копперфилд» довольно верное зеркало. Но сколько бы нас ни предостерегали от преувеличения демонического, потаенного в натуре Диккенса, это тоже в нем было, это и определило его неповторимое своеобразие, и вот этого нет и в помине у Дэвида Копперфилда.