«Барнеби Радж» распадается на две части; в первой дана картина Англии 1775 года. Когда Диккенс впервые приступил к роману в 1836 году, его увлекала дерзкая мысль потягаться с самим великим Скоттом, однако в конечном счете все соперничество свелось к сцене штурма мятежниками Ньюгетской тюрьмы во второй части романа, и, что бы ни говорили критики, эта сцена только бледная параллель к подобной же сцене в романе «Сердце Мидлотиана». За вычетом архаизированного языка туманных по смыслу начальных страниц первому разделу «Барнеби Раджа» решительно недостает того исторического колорита, который мы находим у Скотта и даже у менее значительных Эйнсуорта и Литтона, хотя местами и вкраплены пояснительные «в те дни» или «в то время»; однако я считаю, что характеры романа замечательно выражают весь комплекс противоречий, которыми был отмечен конец XVIII столетия, — во всяком случае, как это представлялось самому Диккенсу. В конце 32 главы сообщается, что «земной шар продолжает вертеться, как и раньше, и вертелся все пять следующих лет, о которых наша повесть умалчивает». Глава 33 переносит уже в 1780 год, когда распаленная учением «Союза протестантов»{61} и его полубезумного вдохновителя лорда Джорджа Гордона толпа на несколько дней парализовала лондонские власти и, начав с католических церквей и жилищ католиков, распространила грабежи и пожары на имущество многих состоятельных граждан. Во время этих погромов была разрушена Ньюгетская тюрьма{62}, символ Закона, были выпущены заключенные. Подавив мятеж, городские власти учинили жестокую расправу над его участниками. Напряженный, динамический рассказ об этом общественном взрыве и его последствиях составляет содержание второй части романа. Утвердив в первой части авторитет власти, Диккенс сокрушает его во второй, а затем вновь восстанавливает с помощью счастливого финала романа.
Изображающая исключительно частные судьбы, первая часть книги сразу же обнаруживает двойственность позиции Диккенса. Перед нами два тирана-отца, отказывающих своим сыновьям в праве на самостоятельную жизнь. Джон Уиллет, как я уже говорил, просто тупой домашний деспот, зато Джон Честер — фигура куда более зловещая: элегантный, бездушный светский мот, образчик аристократа XVIII века, каким его представлял себе Диккенс, каким он запечатлелся в ненавистной ему архитектуре того времени. «Дом был построен, вероятно, при Георге II. Чопорный, холодный, неприступный и невыразительный, он удовлетворил бы вкусам самых ревностных поклонников всех четырех Георгов» — напыщенный, бездушный, невозмутимый и совершенно мертвый дом. Оба представителя правящих сил в XVIII столетии одинаково компрометируют разум{63}. У Джона Уиллета здравый смысл подчинен предрассудкам; рационализм Джона Честера цинически прикрывает бесчувственный эгоизм. Что касается их жертв, в какую-то минуту взбунтовавшихся и эмигрировавших в Америку, то эти довольно бесхарактерные, добродушные, открытые и мягкие сыновья разработаны очень схематично; правда, они честные и мужественные ребята — таким из своего XIX века Диккенс видел Тома Джонса.
Итак, образами Неда Честера и Джо Уиллета, по всей видимости, осуждается чрезмерная отцовская власть; совершенно противоположную мораль выявляет положение в доме слесаря Гейбриэла Вардена, благородной души человека. Этот славный старик, чуть не давший название роману и мужественным поведением во время погромов поистине заслуживающий имени героя, с невероятным трудом пытается поддержать порядок в собственном доме — а в доме самый настоящий бунт. Отчасти семейные затруднения мистера Вардена предопределены излюбленной ситуацией Диккенса: сварливая, властолюбивая жена выступает единым фронтом с абсолютно невозможной старой девой, своей горничной, существом вспыльчивым и глупым. В образах миссис Варден и Миггс Диккенс в очередной раз вывел прекрасный пол на посмешище, хотя юмор и маскирует на сей раз язвительную насмешку. Важно отметить, что миссис Варден и ее горничная Миггс — ярые протестантки и их стремление посеять смуту в доме в значительной степени объясняется влиянием «Союза протестантов», который своей тайной подстрекательской агитацией в конечном счете развязывает ужасающую анархию погромов. Таким образом, в господстве женщины в доме Диккенс видит одно из проявлений общественного неблагополучия.
Более откровенно это выражается в выступлении слуги против хозяина. Молодой подмастерье мистера Вардена Сим Тэппертит принадлежит к тайному союзу подмастерьев, поставившему своей целью вырвать власть у мастеров. Образы этих подмастерьев, их тайные обряды и кровожадные клятвы вызывают у Диккенса откровенно враждебное чувство; они пронизаны безжалостной сатирой, как и революционеры в «Секретном агенте» и «На взгляд Запада» Д. Конрада или заговорщики в «Бесах» Ф. М. Достоевского{64}. И так же, как Конрад и Достоевский, Диккенс показывает, в какую серьезную и опасную силу вырастает поначалу беспомощно глупая игра в конспирацию: подмастерьям отдана решающая роль в мятеже, а Сим Тэппертит, эта жертва преувеличенного мнения о собственной внешности, помноженного на крайне пылкое воображение, — Сим Тэппертит, конечно, болван, но еще он застрельщик начавшихся беспорядков. Ночные судилища подмастерьев описаны с явной поправкой на грядущую через десятилетие Французскую революцию.
«— Марк Джилберт, девятнадцати лет. Работает у Томаса Керзона, чулочника, на Голден-Флис, в Олдгете. Любит дочь Керзона. Любит ли она его, не может сказать с уверенностью, но думает, что любит. На прошлой неделе во вторник Керзон надрал ему уши. Впишите Керзона в список осужденных…» И так же, как судейские клерки (мистер Гаппи в «Холодном доме») — а их Диккенс имел удовольствие узнать близко, — подмастерья неизменно осмеиваются за преклонение перед вышестоящими.
Но если подмастерья составляют комическую, хотя и зловещую, прелюдию к террору, то образом Сима Тэппертита Диккенс разоблачает сомнительные в его глазах радикальные убеждения: «…мне бы родиться пиратом, корсаром, рыцарем больших дорог или патриотом. То-то было бы славно!» Здесь Диккенс, не считаясь с историей, замахивается на одного из своих bêtes noirs[16] — на лорда Байрона и те антиобщественные и аморальные тенденции романтического бунта, к которым он питал стойкое отвращение. Путаница в голове Тэппертита, казалось бы, оправдывает упрек, брошенный романтическому движению его недоброжелателями: «Я чувствую, как у меня душа ударила в голову». Во всяком случае, эти признаки враждебного отношения к крайностям байронизма и влиянию Вордсворта, столь явно проявившиеся в «Барнеби Радже», требуют серьезно рассмотреть вопрос об отношении Диккенса к его романтическим предшественникам; он вырос на них — и он же от них отрекался, как многие викторианские романтики.
Сим Тэппертит, упоенный неотразимой красотой своих ног, к которым он непременно желает повергнуть всех представительниц слабого пола, — личность смехотворная до скуки (хотя читаешь о нем с неизменным удовольствием); но едва ли в природе комического персонажа быть так униженным в развязке: во время погромов Сим лишился ног, потом женился на склочной бабе, и та «в отместку снимала его деревяшки и выставляла его из дому, на посмешище уличным мальчишкам, которым всякое озорство доставляет первейшее удовольствие». Ясно как день, что бунт слуги против хозяина (мог ли помыслить такое Сэм Уэллер?!) Диккенс осуждает самым решительным образом, в чем нас впоследствии убедит его двусмысленное отношение к тред-юнионам. Но если в «Барнеби Радже» и могли возникнуть неувязки между враждебным отношением Диккенса к родительской тирании и его безусловной приверженностью хозяевам-ремесленникам, то он улаживает их, сделав выступление подмастерьев откровенно реакционным. Справедливости ради нужно сказать, что в XVIII веке подмастерья заявляли о своих правах, кивая на средневековые цеха.