Коркин искоса поглядывал на приятеля. В конце концов всю ответственность за эту поездку должен нести Генка — ведь это он вчера уверял, что ему нужно в Москву. А сегодня вел себя так, будто впервые в жизни попал в столицу и не значилось в его документах, что два года Геннадий Самойлов жил и учился в Москве.

— Ну, так что будем делать? — в который раз спросил Коркин.

— Отвяжись! Я тебя не звал за собой, сам приехал. Что хочешь, то и делай!..

— Но у тебя же…

— Нет у меня здесь никого, понял?! Ни единой души.

— Тогда надо домой телеграмму послать.

— Посылай, — раздраженно бросил Самойлов. — А мне и домой нельзя постучаться. Там одна мать, больная…

…От раскрытых окон шашлычной майский ветер доносил головокружительные запахи. Ребята сидели в тени фотовитрины и наблюдали московскую жизнь. Они давно уже сидели здесь, спешить было некуда. Коркина заинтересовали девушки с собаками. Он находил, что у таких иная осанка, иной взгляд. Особенно если на поводке овчарка или какой-нибудь заморский дог. Тут уж чувство собственного достоинства хозяйки переходило в явное высокомерие. Попробуй только заговорить с такой барышней, спроси, который час или что показывают в ближайшем кинотеатре. Ответом будет грозный собачий рык…

— Чем больше людей, тем меньше понимания, — произнес Самойлов сентиментальным, удивившим Коркина тоном. — Два года прожил я в этом городе. Чужаком приехал — чужаком и уехал…

Коркин оживился.

— Генка! — торжественно начал он. — Видит бог, я человек терпеливый, с расспросами не лезу. Но надо же совесть иметь! Объяснишь ты или нет, за каким чертом притащил меня в Москву?

— Я тебя не тащил, — упрямо сказал Самойлов.

— Знаешь, надо быть джентльменом, — заявил Коркин, радуясь проявившейся в нем властности. — Ты скажи честно — ради женщины приехал?

— Если честно, то да. Ты еще молодой, не поймешь…

— Ладно, старик, храни свою тайну… Но я хочу жрать! Я очень-очень хочу есть, ты понимаешь? А завтра консультация по физике. А через три дня экзамен. Нам пора домой, дедуля! Завтра мы должны быть в вузе. Давай искать выход из этой истории!

Самойлов сидел, опустив голову.

— Прости, Генка, — уже совсем другим тоном сказал Коркин. — Ничего страшного не случилось, выкарабкаемся! Поехали на вокзал… Мы прорвемся! Я знаю, как надо действовать, мы прорвемся, уговорим проводника, я знаю, что сказать, мы обязательно уедем!

— Надо же все-таки ее увидеть, — сказал тихо Самойлов. Вздохнул, поднялся. — Пошли, тут недалеко…

В несколько рядов, едва не задевая друг друга, неслись по проезжей части машины. Сотни колес, точно наждачные круги, бешено вращаясь, шлифовали асфальт. Надсадно ревели двигатели. Вдоль тротуаров, густо наполненных толпой, высились, как скалы, сплошные стены многоэтажных зданий. Ветер нес пыль и жар, звукам некуда было вырваться из тесного ущелья улицы, но люди, подгоняемые спешкой, не замечали ни пыли, ни шума, ныряли и выныривали из дверей магазинов и совершали то длинные, то короткие перебежки между этими дверями. Самойлов, напрягая голос, чтобы прорваться сквозь гул улицы, рассказывал:

— Константин ее вывез из своего Тамбова. Поступила с его помощью в институт, в нашей группе училась. И уж он Галку опекал — шагу без него не ступи… Вот пришли они на танцы — в нашем общежитии, в красном уголке, каждую субботу танцы были. Стоят у стеночки, Константин ей про высокие материи загибает. А я подумал: надо выручать чувишку, а то совсем ее этот аспирант засушит. Пошла со мной сразу, даже улыбается вроде с благодарностью. В общем, попал я в самую точку. Станцевал с ней раз, станцевал другой. Этот Константин уже топорщиться начал, очки платочком трет, потеет, что-то ей выговаривает. Она слушает, головой кивает, а уголки губ у нее нет-нет и дрогнут недовольно. Весело мне стало. Уж очень случай забавный! В третий раз приглашаю Галку — опередил Константина: он только рот разинул, а я тут как тут. Стали танцевать. Я говорю: пойдем, Галя, погуляем по улице, а то тебя слишком воспитывают! Она сразу согласилась — будто только и ждала моего приглашения. Вот так и началась у нас любовь. А с Константином — вражда! Я — второкурсник, прогульщик, в институте на волоске, а он — аспирант, уже лекции читать ему доверяли. И диссертация уже на мази, и своя комната в общежитии, а я — без стипендии!.. И так мне хотелось насолить этому зубриле! Его же сразу видно: карьерист, недалекий человек, а в науку ломится недуром! Вот-вот станет преподавателем столичного вуза, а ведь человечек жалкий, этакий занудный и старательный книжный червяк! Конечно, я и сам — не гений, но меня возмущало, что эта бездарь, как только в люди пробьется, начнет над нашим братом студентом измываться!.. Я ведь тогда без стипендии сидел как раз из-за такого примерно, как Константин, благополучного кретина с кафедры сопромата… Да, а Галка, значит, в меня влюбилась. И я, конечно, постарался, чтобы она моей стала… Хотя какой-то уж особенной любви к ней у меня тогда еще не было. Зато было огромное удовлетворение, что Константину она не досталась!.. Теперь-то Константин уже, наверное, чуть ли не академик! Вот в этом доме они с Галкой живут… Пойдем, что ли, посмотрим, как это у них получается?

— Значит, все-таки победил тебя Константин?

— По-бе-дил!..

— Генка, знаешь, не надо нам идти туда! Нехорошо…

— А ты не бойся! — надменным тоном произнес Самойлов. — Люди они богатые, должны нам помочь. Вперед, мушкетеры!..

Воротник рубашки почернел, лицо лоснилось. Все отразило ясное зеркало в кабине лифта. Коркин вынул платок, сделавшийся уже липким, и протер лицо. Самойлов на себя даже не взглянул; был сосредоточен, словно перемножал в уме трехзначные числа.

Вышли на шестом этаже к молчаливому строю одинаковых дверей, возле одной из них Самойлов уверенно надавил на кнопку звонка.

Скоро послышался щелчок запора, дверь отступила, появился парень лет тридцати. На нем были полосатые пижамные брюки и старенькая ковбойка. Парень был невысок ростом, с покатыми плечами и заметным брюшком. Сквозь тонкий волос на голове просвечивала лысина. Лицо было круглое, дряблое, глаза за стеклами очков казались преувеличенно большими.

— Здравствуй, Константин, — сказал Самойлов.

— А, это ты, — небрежным тоном откликнулся хозяин. — Давненько, давненько…

— Вот Алешка, мой друг…

Константин скользнул взглядом по лицу Коркина.

— Значит, не один пришел… Ну, входите, раз так. Разувайтесь, у нас ковры… Что ты, собственно, хотел бы, Геннадий? Гали дома нет, с собакой она гуляет…

— Хотел посмотреть, как живете, — сказал Самойлов, шевеля пальцами в носках. Свои запыленные туфли он аккуратно поставил в угол под вешалкой. — Давно ведь не виделись, скоро три года…

— Да, бежит времечко, — со вздохом ответил хозяин.

Паркет в коридоре был навощен до блеска, нигде ни соринки. Снежной глыбой возвышался холодильник, на нем телефон. Всю стену в просторной прихожей занимал старинный выцветший гобелен, на котором была изображена идиллическая сцена: пастух и пастушка на берегу ручья. В дальнем углу прихожей лежала попонка с налипшими длинными волосками.

Гости, следуя за Константином, вошли в комнату. Пол там действительно был застелен огромным ковром, темным, как выгоревшая трава. На стенах висело несколько картин в массивных позолоченных рамах. Полотна тускло отсвечивали, поэтому сразу трудно было разобраться, что на них изображено. Одну стену полностью занимал полированный, с раздвижными стеклами стеллаж, набитый книгами. В углу стоял просторный письменный стол, на котором не было ничего, кроме лампы. Рядом — кушетка, где лежал развернутый номер журнала «Крокодил». Еще в комнате были два кресла и большой, на ножках, телевизор.

Константин переложил журнал на стол. Сев на кушетку, он взглядом указал гостям на кресла.

— Как живешь? Где пропадал? — спросил Константин и сунул мизинец в ушную раковину. Поковыряв в ухе, встряхнув головой, спрятал руки под мышками и перевел взгляд на гостей.