Кафедральный собор имеет разностороннее предназначение. С одной стороны, он был престолом местного епископа и поэтому должен был отражать достоинство и престиж его сана. С другой стороны, он должен был служить учебным пособием для просвещения простого народа. Это достигалось главным образом с помощью скульптурных изображений в стекле и камне, рассказывающих истории из Библии. Визит трех царей в Вифлеем всегда был любимым сюжетом. В Шартре — самом, пожалуй, загадочном из всех готических соборов — есть огромный витраж, полностью раскрывающий историю Рождества, и несколько филенок, посвященных трем царям. На первой изображена их встреча с Иродом, на другой они посещают Приснодеву и Младенца, и, наконец, на третьей, предупрежденные ангелом, они возвращаются домой другим путем. В этих витражах бросается в глаза Вифлеемская звезда. Она присутствует вместе с Марией и Иосифом в яслях во время родов, и она же ведет волхвов в Вифлеем и остается с ними, когда их будит ангел.

Возможно, каждый кафедральный собор в Европе имел в свое время один или несколько витражей, воспроизводивших историю волхвов, но в Отуне, в Бургундии, где в 1095 году тайно собрались епископы, эта история рассказана в камне. Земля, на которой предстояло возвести кафедральный собор Отуна, была подарена епископу Этьену де Баже герцогом Бургундским, кузеном папы Каликстуса II в 1119 году. Работы на строительной площадке начались на следующий 1120 год. История волхвов очаровательно представлена в трех сценах, высеченных на капителях великим и загадочным скульптором Жизлебертусом. Мало что известно о нем, но, к счастью, его произведения, хоть и поврежденные, дожили до наших дней. В первой сцене волхвы являются к Ироду. Во второй они преподносят свои дары — ладан и смирну в круглых горшках и золото в небольшом сундучке. В третьей, самой забавной сценке, они лежат вместе в одной постели, так и не сняв свои короны. Над ними сияет Звезда, и один из них приоткрыл глаза, ибо к его руке прикоснулся ангел, предупреждающий, что они должны вернуться другой дорогой.

Вместе с витражами и скульптурами кафедральные соборы украшали картины, написанные на стенах или холстах. Подобные картины в своем построении обычно следовали определенному канону. Мария изображается сидящей с Младенцем Иисусом на коленях, с Иосифом поблизости. Одеты они в простенькие наряды — она обычно в голубом халате поверх красной туники. Ее голова также традиционно покрыта голубым капюшоном или шалью, но иногда ее изображают и с более современным головным убором. Почти всегда ее голова окружена нимбом или золотым светом, свидетельствующим, что она святая. Трех волхвов, напротив, обычно изображают богато наряженными, в сопровождении многочисленной свиты, состоящей из слуг и сопутствующих. Раз волхвы являются с Востока, то и выглядят экзотично, и сопровождают их необычные животные вроде дрессированных леопардов или верблюдов, подтверждающие, что они-таки пришли с Востока. По европейской традиции, по крайней мере, волхвы являются истинными царями и потому красуются в коронах (хотя иногда снимают их из уважения к Царю Царей, перед очами которого они явились). Один из царей — обычно самый старый — преклоняет колени перед Богоматерью и Младенцем, преподнося свой дар или целуя ножку Иисуса. Остальные двое уважительно стоят на заднем плане, ожидая своей очереди. Опять же по традиции, один из них — чернокожий, то ли африканец, то ли индус. Излишне говорить, что ни одной из этих деталей не найти в повествовании Матфея — явно скупого на подробности, если не сказать больше. Однако культ волхвов, весьма популярный во Франции и Британии, достиг своего апофеоза не в этих странах, а в Германии, или, вернее, в Священной Римской империи. Почему так случилось — это другая история. Должны были пройти несколько лет, прежде чем я оказался перед гробницей, в которой, предположительно, покоятся их останки. Задолго до этого я занимался другими поисками — пытался узнать, живут ли еще Учителя, обладающие и сегодня тем тайным знанием, которое, как я полагаю, побудило строить готические соборы.

ГЛАВА 2

ВСТРЕЧА С ВОЛХВОМ

В мае 1973, после моего возвращения из Израиля, я оказался на поезде, идущем из Лондона в известный британский курортный город Челтнем. Ехал я на встречу с Джоном Годолфином Беннеттом — замечательным человеком, чью биографию я прочел в предшествовавшем году. Разменяв уже восьмой десяток, Беннетт в то время руководил экспериментальной школой для избранных в «Шерборн-Хаусе» — большом поместье, до которого можно было добраться из Челтнема на автобусе. Реклама утверждала, что в этом учебном заведении студентов обучали духовным танцам, медитации и другим способам совершенствования личности. Я жаждал узнать, что это за способы такие. Мое любопытство возбуждал и сам Беннетт, поскольку из того, что я читал о нем, выходило, что речь идет об английском джентльмене-философе, а вовсе не об одном из модных в то время индийских «гуру». В самом деле, он должен был принадлежать к совершенно иной эпохе.

Я прибыл поздно утром в солнечную субботу и был любезно встречен его женой Элизабет, выглядевшей типичной заведующей хозяйством школы. Огромное старое здание наводило на мысль о сельских вечеринках, которые наверняка бывали в нем когда-то. Все здесь вызывало ощущение нереальности, как если бы, пройдя через ворота, ты перемещался во времени назад в 20-е годы. Хотя интерьер выглядел запущенным, участок поражал великолепием ухоженных газонов и прекрасных клумб вокруг построек. Одна из них, как я отметил про себя, имела форму девятиугольника — этого символа, который пространно рассматривает Успенский в своей последней книге «В поисках чудесного». Это не удивило меня, так как я знал, что одно время Беннетт был учеником Успенского. Вскоре к нам присоединился и сам Беннетт — высокий мужчина с довольно неуклюжей фигурой, с огромными кистями рук и взлохмаченной седой шевелюрой. В своих высоких сапогах и зазелененной старой одежде он походил скорее на садовника, нежели на философа. Объяснив мне, что ему необходимо заняться неотложными делами, Беннетт вытолкал меня наружу и прихватил с собой лейку. Поблизости оказался сад камней, укрытый деревьями от нескромных взглядов. Перед ним находился небольшой прудик, к которому он меня и подвел со словами: «Эдриен, будьте так добры, полейте садик. Я долго не задержусь, самое большее на полчаса, потом у нас будет двадцать минут для обсуждения со мной всего, чего ни пожелаете». С этим он сунул мне в руки лейку и вернулся в дом, оставив меня наедине с окружающей тишиной. Испытывая легкое раздражение и немалое нетерпение, я зачерпнул лейкой воду из прудика и оглядел сомкнутые ряды анютиных глазок и петуний. Это было не совсем то, чего я ожидал. Я ведь проехал более сотни миль, дабы побеседовать с великим человеком о дервишах, и ожидал если и не самого радушного приема, то хотя бы приглашения на чашку чая с дороги. Вместо этого я оказался в одиночестве в странном садике, поливающим какие-то там растения. Не ради этого я приехал сюда, поэтому, зачерпнув несколько раз воду и полив цветы с краю клумбы, я присел и принялся размышлять над вопросами, которые следовало задать в обещанные двадцать минут. Прошла, казалось, целая вечность, когда он вернулся и стал осматривать результаты моей работы. Заглянув за передние ряды цветов на клумбах, Беннетт, естественно, заметил сухую землю в их глубине. Я покраснел от смущения, вдруг сообразив, что то, что я принял за пустяковое задание, было на самом деле своеобразным экзаменом, который я с блеском провалил.

Мы покинули садик и вернулись в дом, где нас ждали чай и обещанная беседа. Происходило это в кабинете Беннетта, оказавшемся, как мне помнится, крошечной комнатенкой на первом этаже. Пригласив меня внутрь, он предложил мне стул у простого деревянного стола: «Сейчас вы сидите на стуле, на котором сидел и Успенский, когда писал «В поисках чудесного». Мы, вероятно, никогда больше не увидимся, так что я в вашем распоряжении на целых двадцать минут для обсуждения всего, чего ни пожелаете. У вас есть вопросы, на которые вы хотели бы получить ответы?» Я прочитал «В поисках чудесного» несколькими годами ранее, когда путешествовал по Швеции, и сильно заинтересовался содержанием этой книги, в частности, изложенным в ней предположением о том, что на Востоке все еще живут «наставники мудрости», подобные библейским волхвам. И вот сейчас я не только сидел на стуле ее автора, но и видел перед собой одного из немногих оставшихся в живых учеников Успенского, способного просветить меня относительно столь необычной книги. Откуда изначально взялись содержащиеся в ней идеи? Знал ли Успенский больше, чем описал? Сохранилось ли еще на Ближнем Востоке — как он намекал — тайное братство посвященных? Все эти и многие другие вопросы я давным-давно жаждал задать Беннетту. И вот я сижу перед ним, и испытываю полный провалов памяти, прежде заполненной множеством мыслей. Я нервно ерзаю на стуле, не в состоянии вспомнить хоть что-нибудь, как если бы вдруг потерял интерес ко всему на свете. Атмосфера, похоже, накаляется, и я вместо того, чтобы задавать умные, философские вопросы, внезапно разражаюсь смехом. И смеюсь я не над ним или над чем-то внешним, а лишь над собой. Я оказываюсь в состоянии того человека из сказки, которому предлагают исполнить три его желания, а он не находит ничего лучше, как попросить сосиску. Жизненно важные минуты утекают безвозвратно, и я наконец беру себя в руки, и мы начинаем разговор о судьбе. В то время я еще не понимаю, что он подразумевает под этим Словом. Лишь много позже, по прочтении некоторых его книг, которые не были опубликованы при его жизни, смог я ухватить истинное значение того, что мы с ним обсуждали тогда.