Наглое похищение

Проговорили до позднего вечера. Целовались-миловались, любили друг друга, не замечая времени. И снова говорили, поминутно отвлекаясь на поцелуи, копили внутри огненную нежность, выжидали… и снова сливались в единое целое их тела.

Опять разговаривали, было уже глубоко за полночь. Дождик за окнами моросил, нескончаемый. На окнах капли его – детские слёзки; скользнёт слезинка по стеклу, да и остановится: будто выжидает чего-то… И впрямь выжидала – вот и дождалась! Такая же маленькая, на слезинку похожая, покатилась по стеклу другая капля, оставляя за собою незаметную чёрточку – и кому кроме Андрея придёт в голову сравнить след её, этот почти невидимый шлейф, с пылающим хвостом кометы, несущейся в космических мирах, проницающей пространство! А капля покатилась и катится, пока не настигнет первую – и они соединились, слились. И новая эта капля уже не похожа на детскую слезинку. О нет! Перед нами слеза взрослой женщины – сорвавшись с ресниц, она катится по оконному стеклу и, наконец, отрывается, срывается вниз, чтобы разбиться о карниз…

Андрей повторяет про себя: «Срывается вниз, разбиться о карниз», – выходит в рифму. Он сидит на подоконнике в домашнем халате, Агриппина уже, кажется, заснула – он слышит её ровное дыхание, в этот звук поминутно вплетается её сонное сопение.

«Милая», – шепчет Андрей, и прилив нежности накрывает его – он не понимает, откуда берётся нежность эта – мягкая как пух, сильная, как торнадо. Её много, поток её неисчерпаем. Он подходит к дивану, на котором спит его любимая. Садится в изножье и начинает целовать ступни её ног – надо же, они такие маленькие! Он целует её пяточки, щиколотки, а потом – каждый пальчик, каждый ноготок…

Нежность неиссякаема, но теперь Андрей различает в ней привкус тревоги, предчувствие печали. Он старается не думать об этом, отогнать от себя тягостные предчувствия, но загодя знает: если тревога устоится, не исчезнет, как налетевший порывом ветер, а застолбит себе в сердце отдельную клеточку, то…

Мы связаны друг с другом солнечными нитями, у нас душа одна на двоих, и это не просто метафора. Если предчувствие, этот спазм душевный – не следствие дурацкой мнительности моей, а нечто более серьёзное, то следует прислушаться, – думал Андрей, – моя рыжая девочка, сколько неизъяснимой нежности ты пробуждаешь во мне! Но зачем её тихий фейерверк перевит гирляндами слёз о завтрашнем дне? Зачем – к месту и не к месту – я ловлю себя на очередной попытке надышаться перед смертью? Отчего нежности сопутствует грусть, откуда берётся чувство тоскливое, похожее на звук зимнего ветра в печной трубе?

Андрей окинул мысленным взором свою теперешнюю жизнь. Да, его представления о мире сильно изменились за эти несколько недель. Отношение к мистической стороне событий, которую раньше он считал выдумкой шарлатанов, болванящих доверчивого обывателя, не могло остаться прежним – столкнувшись с необычными реалиями, Андрей волей-неволей скорректировал свою картину мира. Личный опыт – штука упрямая, против него при всём желании не попрёшь.

Убаюканный монотонными клавикордами дождя, Андрей, наконец, уснул. Во сне они с Агриппиной обрывают на лугу ромашки, плетут венки друг для друга – поскольку венок, сплетённый и надетый любимым – сильнейший оберег, никакое зло не коснётся того, кто его носит! Стороною обойдут таких мужчину и женщину ненависть людская и зависть.

Они любят друг друга. Они надевают друг другу венки, их кто-то ждёт на опушке леса, надо спешить туда. Они приближаются к опушке, и видят Гришу юродивого, он уводит их под сень дубов, сирени и ясеней, и Андрей понимает, что они не где-нибудь, а в Сильвии. Андрей хочет выяснить у Гриши, почему его карта временами фальшивит, и как это исправить. Он убыстряет шаг, потом переходит на бег – но ему не удаётся приблизиться к Грише ни на сантиметр.

Природа Гриши – не человеческая, понимает Андрей. Гриша – не человек, уже не человек, а может, никогда им и не был.

Гриша ведёт их в свою полуразрушенную сторожку. Они поднимаются на крыльцо, Гриша открывает дверь, пропуская гостей в это странное жилище, после чего дверь закрывается с громким стуком-хлопком. Безумец залезает на обшарпанную табуретку, в руках у него руль от детского электромобильчика. Он делает вид, что рулит, изо рта вылетают странные звуки: так маленький ребёнок подражает звукам клаксона. Андрей и Агриппина заворожённо наблюдают за исполнением шизового ритуала.

Вдруг, ни с того ни с сего, Гриша как рявкнет:

– Открыть кингстоны! Полное погружение!

Откуда-то снизу, Андрей не может понять, из подвала или из самого ада, слышится приглушённо:

– Есть открыть кингстоны! – и Андрей узнаёт этот голос, он принадлежит Фридриху фон Бергу, дрезденскому профессору.

– Есть полное погружение! – весело кричит фон Берг, и Андрей чувствует: дом, в котором они находятся, движется вниз, точно куда-то проваливается.

– Гриша! Ты что творишь, обезьяна! – испуганно кричит Андрей, но голос его тонет в звуках бурлящей воды, и под их аккомпанемент Гришина сторожка стремительно погружается не то в пруд, не то в океан.

Окна, как по мановению волшебной палочки, принимают форму круглых иллюминаторов. Через секунду-другую окна-иллюминаторы уже целиком уходят под воду – «судно» погружается стремительно. Андрей видит, что Гриша тоже преобразился: на нём теперь китель капитана подводного флота, хотя табуретка и руль остались прежние, – а Гриша, крутя чёрное колёсико своего «штурвала», рявкает новую команду:

– Гидрокостюмы для моих почётных гостей!

Снизу вновь доносится отзыв дрезденского профессора, но голос его теперь звучит зловеще:

– Никаких гидрокостюмов, отстаём по плану смертей!

Гриша весело глядит на своих гостей и картинно разводит руками: сами слышали, мол. Ничем помочь не могу. И рад бы, да не в силах.

– Граждане естествоиспытатели, пожалуйте в торпедный отсек…

И Агриппина с Андреем проходят в торпедный отсек, который обнаружился рядышком в уголке, в трёх шагах. Они совершают эти три шага медленно, с достоинством, держась за руки, гордо подняв головы, украшенные венками из ромашек.

– Салютуем сладкой парочкой! – командует Гриша откуда-то из-за спины.

И вдруг повисла тишина – такая, что от неё звенит в ушах. Все звуки умерли. Она тянется, и Андрею чудится – он оглох. Наконец раздаётся голос фон Берга, но не снизу, а сверху, и не приглушенно доносится, а наоборот, рокочет, как гром небесный:

– Салют категорически запрещён! Вы что, черти, не видите? На них венцы Фреи!

– Ах, – разом ахнуло в воздухе, точно тысячи духов бесплотных роились вокруг и все сговорились разом проявить себя.

– Салют! – кричит Андрей, махая руками на невидимок, и вдруг чувствует, как его возносит вверх, туда, где у сторожки, в её «сухопутном» варианте, должен находиться дымоход. Он вылетает через трубу, словно пробка из бутылки шампанского, и уже несется где-то высоко, а сам никак разобрать не может: если вокруг него вода, то чем прикажете дышать? Жабрами?

– Андрей! – из глубины, снизу доносится голос Агриппины. Слабый далёкий звук напоминает эхо, гаснущее, чтобы вернуться стократ ярче: так и происходит – зов повторяется, – Андрей! – только теперь её голос окреп, стал много громче, отчётливей; отмахнуться от него невозможно.

– Андрей… – раздаётся прямо над ухом. И он открывает глаза и видит склонённое над ним лицо Агриппины. В первое мгновение, пока морок сновидения не развеялся, Андрей глядит на неё с неподдельным удивлением: куда подевался её венок? Говорила, от злых сил убережёт, а сама и скинула первая, и носить не стала…

Морфеевы чары улетучиваются, точно дым при хорошей вытяжке. Однако, во взгляде Андрея по-прежнему читается удивление.

– Ты чего? Рано ещё.

Но Агриппина была уже одета «по-рабочему» и, разбудив Андрея, тут же отошла к зеркалу наводить марафет.

– Кому рано, а нам, рабочим лошадкам, самое время! И тебе перемена деятельности не помешала бы: время разбрасывать камни… – помнишь?

– Ну, помню, и дальше что?

– Время науку двигать, родной! Время в подземелья лазать…

– А ты не допускаешь, что это вещи одного порядка? – прищурился он.

Для раннего утра вопрос нетривиальный. Экзистенциальный вопрос. Агриппина задумалась, продолжая красить ресницы – надо испробовать новую тушь, она якобы придаёт ресницам модный зеленоватый оттенок, подчеркивающий выразительность глаз.

– Вполне допускаю, – наконец ответила она. – Но внутри меня клокочет глухой протест…

– Здрасьте-пожалуйста! Ты же сама в это дело влезла! Кто в подземный поход напрашивался?

– Грешна, батенька. Андрюша, ну послушай… Я отнюдь не считаю всё это баловством. Наоборот, дело очень серьёзное. Кровь уже пролилась, и не только малая – вон, мальтийца убили ни за что.

– Так в чём разница?

– В том, что это вещи – по-моему – из разных областей. Боже упаси мне, как говорится, принизить значение той задачи, что стоит перед тобою! Боже упаси, покинуть тебя на этом пути. Но «вещи одного порядка» – это журналистика и искусствоведение, но не математика и ведовство!

– Ингерманландские колдуньи слабы в арифметических операциях? – усмехнулся он.

– Угу… Ладно, пять секунд мне не мешай… – Агриппина снова повернулась к зеркалу. Карандашом подвела губы, придав рту более четкую линию, нанесла на лицо немного тонального крема, чуть выделила кисточкой скулы и критически осмотрела своё отражение. Андрей с интересом наблюдал, как она прихорашивается. В какой-то момент он вдруг увидел девушку одновременно в двух ипостасях: отражённая была деловой и энергичной, другая, из плоти и крови, – домашней и теплой.

– Ты Гришу сегодня хочешь навестить? Нашего юродивого картографа… – спросила уже из прихожей, застегивая молнию на ботиночках.