– Ваня, ты ведь знаешь, что значит сие?

– Смею лишь догадываться, Ваше Величество.

– Это власть над миром! Это – война и победа! Это – золото, что струится в нашу казну. Благословенных подданных моих беззаботные дни.

– Неужто так? – спросил Кутасов.

– Воистину, – перекрестился Павел. – Но ежели украдут по злому умыслу магические знаки сии – смерти не миновать владетелю, у коего украдены были. Я – владетель их был и остаюсь, а рыцари ордена Иоаннова стража неусыпная, и я доверил им власть свою и самую жизнь, ибо намерен опереться на них в том деле, которое задумал…

– Не смею и помыслить о тех вершинах, на которые вы ступите… Славу Александра Великого затмить по силам вам, Государь.

– Не мечом единым, но силой духа воевать следует… Православная церковь, Восточная и Западная христианская церковь, что под властью Папы пребывает, должны телом единым стать… Паству не делить, а дух единый нести… Вот что я задумал совершить, и тебе, Ваня, первому признаюсь, единому тебе. Дал бы Господь сил мне, и во Христе воссияет единая Вера, и под российской короной зацветёт христианский мир…

Поддавшись настроению Павла, попав под живое обаяние магнетизма его мыслей, Кутасов готов был возликовать, чуть не воочию видя рисуемые им картины. Но тут, поднявшись из глубин разума его, другое чувство сдержало этот порыв, а затем и пересилило – тревога ли то была, знамение ли недоброе, то ли во сне привиделось давеча, да и осело на сердце. Государь велел около себя остаться, при дворе императорском, а сердце так и тянуло Ивана обратно, в Гатчину. И графский титул, лишь по смерти Екатерины жалованный ему, уже привычен сделался и не развлекает, и не отвлекает, и сердца успокоить не может. И ничем сердце не успокоится – так заплакал бы граф Иван Павлович Кутасов горючими слезами, а и слёзы никак не осилят его. Только дурное чувство теснится в груди, и кажется, не к добру этот Литта и рыцари его появились при дворе, и не к добру Государь так приблизил их; вместе с реликвиями и власть, и жизнь саму доверил им в мечтательности своей – хорошего ждать не приходится.

Иван Павлович задремал в карете нечаянно, – и снова время утратило плавность и непрерывность течения, и в болезненном оцепенении нельзя было ни вспомнить, ни понять, ни даже угадать, весна на дворе или осень, ночь или день, и какой год, и какой город проезжаем, и страна какая за окнами кареты колышется. Но тревога и недобрые предчувствия давили сердце даже сквозь дрёму, даже сквозь оцепенение, лежащее на веках, как два века – или два медных пятака.