– Андрюша, ты только надо мной не смейся…

– С какой стати? В каких смешных грехах ты жаждешь покаяться, дитя мое?

– Нет, но… Просто у меня душа не на месте. У тебя всё нормально? Я чувствую, у тебя что-то произошло. Случилось что-то нехорошее…

– Со мной?

– С тобой. Или с близким тебе человеком, за которого ты переживаешь… Что-то плохое. Не знаю. Я понимаю, что это глупо выглядит, но ничего не могу поделать. Сегодня я даже работать не могла – мной овладела беспричинная тревога, с которой я совершенно не могу совладать. А что если я приеду к тебе?

– Давай. Приезжай.

– Ты правда этого хочешь?

– А ты как думаешь?

– Я не думаю, я знаю. Хочешь.

– Зачем тогда спрашивать?

– Наверно для приличия. – Андрей явственно увидел, как Агриппина пожимает плечами по ту сторону разделяющего их расстояния.

– Приезжай, конечно.

– Андрюш… У тебя всё нормально? Только честно!

Тут пауза повисла между ними – Андрей не хотел говорить правду, но солгать своей девушке тоже не мог. И это колебание его стало каверной в мягкой плоти их разговора. Агриппина почувствовала это колебание его, как чувствует программист ошибку, когда компьютер завис, и это значит, что программа бежит по бесконечному циклу.

– Уже еду! – сказала она решительно.

Надо было выложить ей всё, запоздало подумал Андрей. Охватившая её тревога лишь доказывает, что между нами установилась некая связь, природа которой мне пока неясна, – но ведь и призрак в галерее казался нелепым порождением моего собственного рассудка, симптомом болезни моей представлялся, хотя позднее мне было явлено достаточно подтверждений его своеобразной реальности. Но разве понятнее мне стала его природа? Эфирное тело, пусть так – неужели эфирные, призрачные Волокна Любви, натянутые между моею душой и душой Агриппины, не могут служить столь же достоверным объяснением нашей зависимости друг от друга.

Андрей вспомнил, как предчувствие недоброго гнездилось внутри него, пока он сидел в вагоне, приближаясь к недоброй вести, ожидавшей дома. Как его тревога – не сестра ли, не близнец ли той тревоги, что охватила Агриппину подобно незримому пламени – возрастала в геометрической прогрессии. Эфирные, призрачные Волокна Родства – кровного, и не только – не менее и не более достоверное объяснение его вчерашнему состоянию.

Необъяснённое – не значит необъяснимое. Но, коль скоро он не захотел заранее расстраивать девушку, не рассказал ей правду, она остаётся со своей тревогой один на один. Воображение – вещь опасная. Куда вернее – знание, пусть и мало в нём радости на этот раз.

И всё-таки – в чьих интересах действовали грабители? Кто дышит нам в спину в этой гонки преследования?.. Мысли Андрея вернулись на прежний круг. Он вспомнил слова, сказанные Сигурдом Юльевичем – руны, войдя в магическое взаимодействие с неким артефактом, наделят владельцев безмерной мощью, недоступной даже воображению простых смертных. Разве природа такого превращения более понятна рассудку, чем силовое поле, соединяющее любящих?

Он вспомнил и последнюю метафору профессора – прав, стократно прав Сигурд Юльевич, все мои терзания над невозможностью изобрести объяснение тому или иному явлению – сродни рефлексам ребёнка, играющего с телевизионным пультом. Если картина мира недостаточно широка, слишком тускла или ей не хватает глубины, размерностей, выход один – стать художником, с помощью кисти и красок совершенствовать её, как обычную картину на холсте. «Граф Кутасов, вернее привидение, появлявшееся в галерее дворца, дало мне три урока рисования в этом стиле», – пробормотал Андрей, разом уничтожая внутренний раздрай своего микрокосма.

Всё говорило о том, что знаток рун и скальдической поэзии – прав. Магическая мощь, недоступная обитателям нашего мира – это и есть приз в гонке, старт которой положил дворцовый призрак. Могущество, способное обернуться как великим благом, так и великим злом – и кто окажется в этой гонке достойнейшим? Приз – это цель, но сами по себе власть, сила, могущество – лишь средства. Уверен ли Андрей, что в его руках магический инструмент послужит победе Добра и уничтожению Зла в мире людей? Да, уверен! Но может ли быть абсолютно уверен в себе человек, подвергающийся столь огромному искушению?!

Агриппина появилась в момент, когда мучительные размышления Андрея достигли апогея. Секундой раньше он не помнил самого имени её – но девушка выросла в дверях, и химеры рассыпались в прах, а с первым её поцелуем сама жизнь стала не сложнее, чем наука дышать в такт друг другу.

Они пошли на кухню, и, заваривая кофе, Андрей в деталях пересказал девушке все события последних суток – от момента, когда они расстались на набережной Обводного до «сейчас» – секунды, в которой он варит кофе, и тёмно-коричневая пена рваным парусом вздымается над раструбом медной джезвы. Лишь некоторые детали последнего разговора с бабушкой были им сознательно опущены.

– Я так и знала! Предчувствие меня редко подводит, – всплеснула руками Агриппина. – С одной стороны, я рада, что Елизавета Петровна выздоравливает. Но с другой – откуда мы можем знать, как и когда аукнется ей эта травма? Улучшение самочувствия это лишь момент психологического восприятия.

– Хотел предложить тебе… – неуверенно начал было Андрей.

Но Агриппина, озарённая новой стремительной мыслью, перебила его, облекая свою мысль в стремительную речь:

– Давай я останусь здесь? – Она просияла. – Только на время, пока Елизавета Петровна в стационаре. Я не хочу никуда от тебя уезжать… Знаю, не уезжать – не получится, но приезжать каждый вечер и быть с тобою каждую ночь, и так целую неделю… Неделя – это семь дней и семь ночей, это невероятно много!

Андрей во все глаза смотрел на девушку. Он как раз собирался предложить ей именно это, когда она перебила его. Позволь она ему закончить начатую фразу, вышло бы так:

– Хотел предложить тебе остаться со мной… Просто попробовать пожить вместе, не расставаться хотя бы неделю. Я не отпущу тебя никуда! Семь дней – это целая вечность, надо лишь научиться останавливать мгновения, которые прекрасны – и пускай каждый день будет нескончаемым поцелуем…

Но Агриппина вырвала право озвучить, словами наполнить пульсации их общего – на двоих – силового поля. Андрею не оставалось ничего иного, как признаться, глядя на неё чуть ласковым и чуть смущённым взглядом:

– Ты не поверишь, но бабушка заранее благословила нас провести эти дни вместе. Знаешь, как она сказала? «Любите друг друга и творите добро».

– Любовь и добро нераздельны, как дерево и корни его, – задумчиво произнесла Агриппина. А потом спросила: – Так, говоришь, размышлял над словами Сигурда…

– Да, и если он прав…

– То свет в конце тоннеля забрезжил.

– Правда, выяснилось, что на дистанции мы не одни. И соперники теряют терпение.

– Теряют терпение и норовят ударить из-за спины. Торопятся первыми сорвать финишную ленточку. – Агриппина отхлебнула кофе, отломила квадратик от плитки горького шоколада и положила его в рот.

– И тут возникает философский вопрос. Кто может дать гарантию, что мы более достойны той мощи, той власти, которую дарует нам победа? – спросил Андрей, воскрешая свои недавние сомнения.

Но Агриппина и бровью не повела:

– Да никто! Просто ни ты, ни я не способны нанести удар ножом в спину, – а это уже кое-что. Более того, ты двинулся в путь, не имея даже смутного понятия о том, что тебя ожидает. А когда столкнулся с Неведомым, тебе сделалось ужасно интересно – ты же настоящий ученый – и мне тоже было интересно: вот и вся наша мотивация на первом этапе! И даже теперь, когда мы начинаем представлять себе масштаб своей победы – мы не думаем о власти над миром, о господстве, о могуществе. А размышляем о том, достойны ли мы той власти и той силы. Достанет ли у нас собственных сил, прежде всего душевных, обратить во благо свою мощь, принести людям пользу… Мы воспринимаем приз как ответственность – и не о чем тут больше рефлексировать. Sapienti sat…

– Разумному достаточно, – задумчиво повторил Андрей, точно самое тихое в мире эхо.

Агриппина улыбнулась, чуть наклонила голову; их губы нашли друг друга – словно ненароком, случайно. И поцелуй был бесконечен, и вырвалось цунами, закружило волны силового поля, и два тела слились в праздничном танце соития, освящённого Любовью, – единственной силой, способной из неживого творить живое.

Первой проснулась Агриппина. Открыла глаза и некоторое время лежала на спине, широко раскинув руки. «Почему люди не летают как птицы», – мысленно произнесла она слова, что вчера уже произносила Елизавета Петровна – только Агриппине о том неведомо было.

Её левая рука лежала на груди Андрея. Он беспокойно заворочался, ещё в плену финальных аккордов сновидения.

– Пойдём сегодня вместе? – предложила Агриппина.

– Ку-уда? – сквозь туманное оцепенение медленного пробуждения переспросил Андрей, с трудом разлепляя веки.

– В больницу к бабушке. – Она смотрела на него, любовалась тем, как день берёт верх над ночью. – Я хотела сказать, поедем. У нас ведь машина под окнами стоит!

Осколки сна разлетелись, точно крохотные льдинки, мгновенно растаяв на свету.

Андрей приподнялся на постели, легонько провёл ладонью по волосам девушки.

– Конечно, пойдём. И даже поедем. Раз уж машина по имени Мальтийка стоит под нашими окнами, – улыбнулся он, окуная чистый и прямой взгляд свой в зелёную заводь её глаз.

Ровно в три часа пополудни они стояли в вестибюле районной больницы, держась за руки – стройные, красивые, сильные своей любовью. Андрей нёс сумку с гостинцами, его спутница прижимала к груди букет белых хризантем, который через несколько минут, смущаясь, вручила Елизавете Петровне.

Агриппина была благодарна за благословение, и благословляла в ответ, молча, серьёзно, в лучистой улыбке пряча отсветы тихой грусти, лишённой видимых причин. А ведь Елизавета Петровна вчера произносила слова благословения вроде бы как в шутку, и даже Андрей не сразу понял, насколько всё было серьёзно.