На очередном заседании Совета Екатерина, недолюбливавшая Румянцева, поступила честно: воздала должное могучему таланту полководца и политика, а затем без неприязни подписала рескрипт, в котором высоким слогом признавались заслуги генерал-фельдмаршала:

«Возвещая мир, рук ваших творение, возвестили вы нам в то же время через оный и знаменитейшую вашу услугу пред нами и пред отечеством... Мера благоволения нашего к вам и к службе вашей стала теперь преисполнена, и мы, конечно, не упустим никогда из внимания нашего, что вам одолжена Россия за мир славный и выгодный, какого по известному упорству Порты Оттоманской, конечно, никто не ожидал, да и ожидать не мог».

Однако общая искренняя радость по поводу окончания войны — в Петербурге ещё не знали о крымских боях — не туманила разум, ибо все понимали разницу между подписанием договора и точным исполнением его артикулов.

Никита Иванович Панин, нахваливая Румянцева за содеянное, предупредительно говорил в Совете:

— Течение времени покажет, как строго станет Порта блюсти свои обещания. Но с нашей стороны за систему политического поведения следует принять показание во всех делах, до Порты относящихся, и желание и дальше утверждать постановленный мир. Сие можно сделать через уклонение от малейших поводов к какому-либо турецкому недовольству, а вяще — через скорейшее заведение взаимной наивыгоднейшей торговли, дабы учинить турок не только её участниками, но и в рассуждении их собственной корысти — прямыми ревнителями о лучшем сохранении мира. Для исполнения же сей политической системы следует поспешить с разменом ратификаций, чтобы сим свершить последний формалитет... Граф Румянцев поступил весьма осмотрительно, определив нескорые сроки оставления нашими войсками турецких земель. Без ошибки можно предугадать, что везир ускорению оных сроков был бы отменно рад. И здесь граф мог бы внушить ему, что помянутые сроки будут до крайности сокращены, если Порта пойдёт на действительный размен ратификаций прежде прибытия ко дворам взаимных торжественных посольств. Совет единодушно поддержал Панина Но Румянцев не знал рассуждений Совета о возможном ускорении ратификации и отправил в Шумлу переводчика Мельникова с предложением великому везиру «подтвердить трактат обыкновенными государей ратификациями чрез взаимные торжественные посольства».

Мельников уехал. А через несколько дней прислал фельдмаршалу рапорт с неожиданным известием: великий везир Муссун-заде скоропостижно скончался и теперь новым везиром назначен Изет-Мегмет-паша.

Румянцев сразу насторожился: согласится ли Изет с условиями мира?.. Паша мог отклонить их, сославшись на то, что он никакого трактата не подписывал и, следовательно, ответственности за его соблюдение не несёт.

Поразмыслив, Пётр Александрович приостановил начавшийся было вывод войск с завоёванных земель и поспешил отправить в Константинополь бывавшего уже там полковника Христофора Петерсона[26].

Июль — август 1774 г.

Известие о подписании мира изменило положение Веселицкого. Капудан-паша Мегмет прислал на «Патрон» чиновника, объявившего резиденту, что он теперь не пленник, а гость. Этот же чиновник перевёз Петра Петровича на берег к Али-паше. Тот поздравил его с окончанием войны, а потом высказал пожелание о переводе своего флота в Кафу.

   — Скоро на Чёрном море штормы начнутся. Если флот останется в открытой воде — погибнет.

При неустойчивости политического и военного положения, свойственного обычно первым неделям мира, было бы неразумно позволить туркам перевести флот и многотысячное войско к Кафе, от которой рукой подать до кубанских берегов, где бряцали оружием отряды Девлет-Гирея, и до Керчи и Еникале, прикрывавших батареями пролив в Азовское море.

И Веселицкий уклончиво возразил:

   — Сообразуясь с артикулами подписанного мира, разумнее будет отвести флот к берегам Порты.

   — В полученном мной фермане предписывается оставить неприятельство с российскими войсками. Что же до оставления Крыма, то фермана об этом я не имею.

   — В таком случае благопристойность требует уведомить о вашем желании предводителя Второй армии. А до его согласия флот должен оставаться в нынешнем состоянии.

Али-паша улыбнулся, приоткрыв ровные зубы:

   — Лучше будет, если к моему письму приложится и ваша письменная просьба.

Веселицкий без промедления изъявил готовность отписать его сиятельству, надеясь в душе, что Долгоруков сам поймёт опасность турецкого предложения и не даст на него разрешения.

Пока готовились письма, приехал нарочный офицер от Долгорукова с требованием к Али-паше немедленно отпустить резидента из плена. Но паша ответил умело: до получения обещанного ему фермана он удерживает резидента — как гостя! — при себе для предотвращения могущих возникнуть непредвиденных взаимных ссор и обид между турецкими и русскими войсками. И отпустил только переводчика Дементьева.

А разочарованного Веселицкого успокоил:

   — Фамилия ваша — и жена, и дети, и девки, что прислуживают, — жива, здорова и благополучно обитает в Бахчисарае. Их надёжно охраняют, и ничто им не угрожает... Но вот людей и свиту вашу татары вырезали.

   — Господи, — крестясь, мелко задрожал губами Пётр Петрович. — Их-то за что?

Али-паша насмешливо дёрнул углом рта:

   — На то и война, чтоб убивать.

   — Они же при мне — резиденте! — состояли, а не в войске.

   — Дикие народы цивильных законов не чтят, — развёл руки Али-паша...

Вопреки ожиданиям Веселицкого, Долгоруков не проявил бдительности и, не долго думая, прислал 1 августа Али-паше согласие на перевод флота и войска к Кафе. Янычары без промедления стали грузиться на корабли, а конницу паша отправил к крепости сухим путём, по прибрежным горным дорогам.

3 августа флот, выстроившись в кильватерную колонну, покинул опустевшую и притихшую Алушту. При хорошем ветре путь к Кафе занимал не более пяти часов, но налетевший вскоре затяжной шторм разметал суда вдоль побережья, и на кафинский рейд остатки флота вышли лишь спустя три дня.

Ещё два дня корабли стояли на якоре, настороженно нацелив пушки на крепость. (Татарский Алим-Гирей-султан уведомил пашу, что Кафа заминирована русскими и будет взорвана, едва турки ступят на берег). Веселицкий обозвал султана лжецом и заверил Али-пашу, что крепость совершенно безопасна.

Отряды янычар осторожно высадились в гавани, придирчиво осмотрели крепость, каждый дом, каждый подвал и, убедившись, что никто ничего не минировал, быстро заняли все окрестности.

Вскоре Али-паша, сошедший на берег под гром корабельных пушек, потребовал доставить к нему Веселицкого, по-прежнему содержавшегося на «Патроне».

   — Скажи мне по-приятельски, — вкрадчиво спросил он резидента, — смеет ли кто из российских чиновников, преследуя свой интерес, написать и обнародовать что-нибудь ложное о политических делах империи?

Веселицкий уверенно ответил:

   — Только изменник, коему жизнь наскучила! Ибо любой, кто на такую дерзость отважится, живота лишён будет немедленно.

   — А что ты скажешь на это?.. Хан Сагиб-Гирей написал мне, что получил письмо от Бахти-Гирей-султана, будто в заключённом Россией и Портой мирном трактате выговорено остаться Крымскому ханству в прежнем своём состоянии, в каком оно до нынешней войны было, а не вольным и независимым, как сообщено Долгорук-пашой.

Веселицкий понял, что, решившись на бунт, Сагиб-Гирей сжёг все мосты к отступлению и теперь, боясь расплаты за предательство, делал попытку подтолкнуть Порту к продолжению войны в Крыму. Придав лицу строгость, он сказал выразительно:

   — Я могу поклясться, что сообщённые его сиятельством пункты мирного трактата присланы прямо от господина генерал-фельдмаршала Румянцева, под руководством которого был заключён мир и спокойствие обоюдным сторонам доставлено. Вы можете проверить их по экземпляру великого везира, что вам доставили его чиновники.