К полудню багаж был уложен, и резидентская карета, сопровождаемая десятком казаков из команды Либгольда, раскачиваясь на ухабах иссохшей дороги, укатила на север.

Долгоруков, выслушав зачитанные адъютантом рапорт и письмо Веселицкого, с неожиданной беспечностью заметил:

   — Наш старик совсем трусливым стал. Всё заговоры мерещатся... Татары не первый раз грозятся, а выступить — кишка тонка. И теперь так будет!

Он приказал ввести жену резидента, сказал несколько утешительных слов.

Но женщина, обхватив руками огромный живот, неуклюже опустилась на колени и, заливаясь слезами, стала целовать генеральскую руку:

   — Не можно мне там... Боязно... Зарежут нас татары... И Петю зарежут.

   — Ну-ну, — отдёрнул руку Долгоруков. — Полно, полно, сударыня... Встаньте!

И гневно мигнул офицерам.

Те подхватили резидентшу, поставили на ноги.

   — Поживите покамест здесь, — успокоительно сказал Долгоруков, отирая мокрую кисть платком. И вполголоса добавил офицерам: — Баб мне только не хватало... Дня через два отправьте её назад в Бахчисарай...

Июнь 1774 г.

Очередное заседание Совета вёл Никита Иванович Панин. В который раз обсуждался вопрос о скорейшем заключении мира с Турцией. На правах председательствующего Никита Иванович говорил первым. Говорил долго, умными, отточенными фразами:

   — С Бухарестского конгресса я примечаю, что Порта, упоминая о вольности татар, во всех своих отзывах уклоняется присовокуплять к слову «вольность» слово «независимость». Долг неусыпного нашего бдения полагает не дать ей воспользоваться сей хитрой уловкой варварской её политики, особливо когда мы согласились предохранить султанские преимущества над татарами по общему их единоверию. Полагаю, что и в новой негоциации она постарается избежать соединения этих двух слов. Поэтому я считаю за нужное ещё раз напомнить графу Румянцеву прилежно проследить, чтобы при подписании мирного трактата оба слова вместе оглавлены были и татары признавались областью в политическом и гражданском состоянии никому, кроме единого Господа, не подвластными... Из переписки графа с великим везирем видится, что Порта, по своему обыкновению, готовится тянуть негоциацию без границы, томя наше терпение и тем выторговывая для себя лучшие условия. Отечеству нашему мир весьма нужен, и мы оного со всей алчностью добиваться должны. Однако везир и турецкие министры крепко ошибаются, если полагают, будто у нас все государственные ресурсы истощены вконец, что мы не в состоянии продолжать войну, а поэтому станем сговорчивее...

   — Напротив, — не удержался Захар Чернышёв, — к настоящей кампании приготовления везде изобильно сделаны.

Панин продолжал говорить:

   — Понятно, что чем вяще удаляемся мы от своих границ и, следовательно, от центра ресурсов наших, тесня везирскую армию, тем более она к своим центрам приближается. Но с другой стороны, столь глубокое наше вступление в самую внутренность Порты может для Царьграда гораздо опаснее быть и оставить на долгое время следы нашествия. Ибо чем менее мы будем находить возможности установить в тех землях твёрдую ногу, тем более военный резон принудит нас опустошать все те места и селения, кои в пользу турецких войск служить могли бы. Ежели везир разумный полководец — он должен это понимать!.. И в этом я вижу возможности скорого примирения.

   — Сомневаюсь, — с лёгкой иронией заметил Орлов. — Он же ваших рассуждений не слушает.

Шутка успеха не имела — все сидели с невозмутимыми лицами. И только Потёмкин растянул губы в рассеянной улыбке...

Генерал-поручик Григорий Александрович Потёмкин стал заседать в Совете с конца мая. Его появление там явилось полной неожиданностью — по двору поползли сплетни и домыслы. На деле всё было проще. Ещё зимой Потёмкин, тогда генерал-майор, написал Екатерине длинное письмо, в котором обидчиво пожаловался на невнимание к его персоне и попросил назначить генерал-адъютантом её величества. Екатерина, знавшая его по перевороту 1762 года, ответила милостиво, перевела из Первой армии в Петербург, дала новый чин и однажды, войдя с ним в комнату, где заседал Совет, сказала коротко и просто:

   — Теперь, генерал, ваше место здесь...

...Панин не обратил внимания на реплику Орлова — граф, потеряв прежнее влияние, был не опасен, — и, сохраняя серьёзное лицо, продолжал говорить:

   — Коль мы увидим усталость армии проводить войну наступательную — совсем мало трудов потребуется, чтобы превратить её в оборонительную. Но прежде следует все важные турецкие крепости, занятые нами, до подошвы подорвать и истребить, города и селения вконец опустошить, а жителей — всех без изъятия! — со всем имуществом перевезти в Россию. В империи есть ещё много мест, находящихся в пустоте и незаселённости!.. Такое, до последней головы, переселение жителей Бессарабии, Молдавского и Волошского княжеств будет весьма достаточно к награждению всех наших убытков, в войне понесённых, и обратится для Порты в самый чувствительный и непоправимый удар. Ибо лишится она знатных и плодородных провинций, кои самому Царьграду большую часть его содержания давали. Употребление сей крайней меры к облегчению нашего военного бремени находится в наших руках и принятие её токмо от нас зависит... Однако, не будем лукавить, существование и целость Порты через естественное связывание взаимных интересов столь же полезно для России, сколь и ей Россия. Порта должна это чувствовать не менее нашего и не подвигать нас на крайности, ибо великое пространство, опустошаемое в таком случае нашими войсками, сделают её физически почти не существующей с той стороны, где теперь театр войны происходит, и с которой мы атакованы могли быть. Тогда туркам к произведению войны одна перспектива будет — в возвращении под свою власть Крымского полуострова и всех татар. Но кто беспристрастным оком рассмотрит положение Крыма, близость оного к нашим границам, тот должен признаться, что, взяв там ныне твёрдую ногу, мы делаем совершенно невозможным изгнание нас оттуда силой оружия. Сухой путь к нашествию турок заперт, а свобода моря будет оспариваться нашими судами. И ежели великий везир имеет на плечах разумную голову, он должен понять, что лучше получить некоторые преимущества по мирному трактату, нежели разорённому остаться и без всяких приобретений.

Панин закончил говорить, неторопливо сел, утёр платочком вспотевшее лицо.

   — Тут и рассуждать нечего, — раздался голос Потёмкина. — Граф Никита Иванович прав во всём, в каждом своём слове!

   — Следует поскорее дать необходимые инструкции графу Румянцеву, — поддержал Потёмкина вице-канцлер Голицын. — И не отступать от них ни на шаг...

Июль 1774 г.

4 июля турецкое посольство в двести человек, тягучей пыльной колонной пройдя сквозь полки Каменского, остановилось в деревне Биюк-Кайнарджи, расположенной в четырёх вёрстах от Кючук-Кайнарджи, где держал ставку Румянцев. Сопровождавший турок майор князь Вадбольский послал к фельдмаршалу курьера.

Румянцев, сидя на лавочке, выпустив из расстёгнутого мундира объёмистый живот, лениво щуря глаза от закатного солнца, выслушал курьера, махнул рукой:

   — Скачи назад... Завтра поутру пришлю кого-нибудь.

Курьер сноровисто прыгнул в седло и умчался за околицу.

Румянцев вызвал полковника Петерсона. Настроение у фельдмаршала было благостное, и он, продолжая щуриться, шутливо сказал:

   — Ты, полковник, с турками давнюю дружбу имеешь — встречай полномочных... С эскортом!.. Пусть знают, что на поверженных я зла не держу...

На следующее утро Петерсон, взяв с собой эскадрон карабинеров князя Кекуатова, лихо влетел в Биюк-Кайнарджи.

Ресми-Ахмет-эфенди изъявил желание поскорее приступить к переговорам.

Петерсон, глянув на Кекуатова, съязвил по-русски: