— Позор-то какой, Никита Иванович, — протяжно, с болью, глухо выдавила из груди Екатерина, обведя затуманенным взором присутствующих. — Выиграть войну и ничего не получить в награду... Стоило тогда Крым брать?

Вопрос повис в воздухе. Никто из членов Совета не ответил на него — и так было ясно, что великой державе, одержавшей столько блистательных побед на суше и на море, завоевавшей столько земель, идти на мир на таких условиях было действительно обидно и неприятно. Но внутреннее положение империи не давало иного выхода: следовало поскорее освободить армию от противостояния туркам, чтобы перебросить полки на борьбу с Пугачёвым.

Все молчали, потупив глаза.

   — Хорошо, — выдохнула еле слышно Екатерина. — Составьте рескрипт Петру Александровичу... Я подпишу...

Высочайший рескрипт был доставлен в Яссы 23 апреля. Ознакомившись с новыми условиями мира, Румянцев встретился с Обресковым, чтобы обсудить ситуацию.

   — Государыня дала мне известные права на самостоятельность в скорейшем подписании мира, — сказал Румянцев, усевшись в кресло напротив тайного советника. — И я хотел бы ими воспользоваться, не нарушая, естественно, условий рескрипта... Я хочу присоединить к нашим требованиям Очакова и Кинбурна ещё и город Хаджибей.

Обресков с некоторым недоумением посмотрел на фельдмаршала. Он слыхивал об этом местечке на берегу Чёрного моря, но не знал его ценности для империи. И спросил коротко:

   — Он нужен России?

   — Я не собираюсь отдать Керчь и Еникале за понюшку табаку, — повёл бровью Румянцев. — Хаджибей — вкупе с Очаковом и Кинбурном — занимает столь важное положение на побережье, что, во-первых, мы не дадим превратить сии крепости в плацдармы для нападений со стороны Порты на земли империи, а по-другому — сами сможем господствовать в море над северо-западной околичностью Крыма и при нужде перебрасывать на судах войска в любую точку побережья.

Обресков призадумался, потом сказал уверенно:

   — Я не знаю, как шло обсуждение в Совете, но сделанные уступки почти лишают нас хорошего выхода в Чёрное море. А мореплавание теперь упускать никак нельзя... Я дипломат, в военных делах ведаю хуже вашего, Пётр Александрович, но для меня очевидно, что, не получив такого выхода, империя рано или поздно снова окажется втянутой в войну с Портой... А может, и с Крымом... И всё — по причине завладения Чёрным морем.

   — Вот я и хочу предложить везиру, что в успокоение Порты наш двор не будет иметь военных кораблей и других, в войнах употребляемых, судов. А только купеческие, по обрядам всех европейских держав... Получив это, мы выторгуем себе порт, а корабли при нужде сможем преобразовать в военные.

Искушённый в политических интригах Обресков предложил более тонкий ход:

   — Позволю себе напомнить вашему сиятельству о существовании такого доброго политического приёма, как умолчание... В договоре ведь не обязательно всё оговаривать. Напротив, подчас даже выгодно оговаривать не всё!.. В данном случае, коль турки будут упрямиться в отношении свободного кораблеплавания, необходимо приложить усилия, чтобы заставить их не упоминать в акте запрета России иметь в Чёрном море военный флот... Пусть не разрешают! С этим можно согласиться... Главное — чтоб не запрещали!.. И ежели так будет — мы всегда сможем воспользоваться сим обстоятельством в своё оправдание. А именно: при нужде создадим флот, ссылаясь именно на то, что в договоре это не запрещено... Что же до Хаджибея — здесь следует не спешить и хорошенько всё обдумать...

Румянцев отправил Муссун-заде вежливое, но неуступчивое письмо, в котором, перечислив согласованные в Бухаресте артикулы, предложил великому везиру дать «модификации» ответов на пункты, ставшие камнем преткновения.

Май 1774 г.

Две славные победы над многотысячным войском Шабас-Гирея придали Бухвостову уверенность в своих силах — он раздумал идти под защиту пограничных крепостей и остался при ордах.

Понёсшие большие потери татары приутихли, новых стычек с казаками не искали, да и ногайцев оставили в покое. И лишь в Едичкульской орде снова началось брожение. Мурзы засомневались в способности Девлет-Гирея разбить русских, стали поругивать Исмаил-бея за опрометчивое решение примкнуть к присланному из Турции хану, боясь, что русский подполковник, получивший подкрепление в две сотни казаков, решит поквитаться с ордой за измену.

По настоянию мурз Исмаил-бей отправил Долгорукову повинное письмо, представив дело так, будто его уход к Девлет-Гирею явился вынужденным бегством от недружелюбия некоторых русских начальников. И ещё бей предложил обменять поручика Павлова с командой, выданных им Девлету, на едичкульских аманатов, находившихся при штабе Второй армии.

   — Экая сволочь! — вскричал Долгоруков, гневно тряся жирным подбородком. — Сперва нагадил, а теперь желает, чтобы мы за ним дерьмо прибрали... Отписать мерзавцу, что аманаты останутся при мне! И чтоб поручика с казаками выдал без промедления!.. А не то я из него душу выну!

Испуганный непривычной суровостью генеральского письма, Исмаил-бей готов был бросить Девлет-Гирея и вновь искать расположение российского двора. Но на совете ордынцев Темиршах-мурза предостерёг его:

   — Уйти к России всегда успеем... Выждать надо!.. От хана ко мне прискакал человек. Говорит, что со дня на день ожидается приход к кубанским берегам турецкого флота — янычары прибудут Крым воевать. Много янычар!

   — Ждать, ждать... А сколько ждать? — В блёклом голосе бея звучала тревога. — Едисанцы говорят, что Шагин-Гирей из Полтавы выступил. И с ним русское войско идёт для наказания клятвопреступников. Не прогадать бы...

Мурзы заспорили: одни кричали, что надо повиниться и примкнуть к прочим ордам, другие — их было больше — поддержали Темиршах-мурзу.

Издерганный Исмаил-бей решил ждать и турок и Шагин-Гирея: кто первым подойдёт к Кубани — к тому и пристать.

Но долго ждать не пришлось — в середине мая, сопровождаемый сильным отрядом полковника Бринка, Шагин-Гирей вступил в кубанские земли.

Июнь 1774 г.

Отправив с майором Каспаровым письмо Муссун-заде, Румянцев рассчитывал на благоразумие великого везира. А чтобы оно скорее его посетило — двинул вперёд переправившиеся на правый берег Дуная корпуса генералов Салтыкова, Каменского и Суворова.

Генаралы задело принялись рьяно: 2 июня Каменский взял Базарджик, спустя четыре дня Салтыков разбил у Туртукая двухбунчужного Мустафу-пашу, наконец, 9 июня в жестоком бою у Козлуджи Суворов и Каменский разгромили сорокатысячный корпус Абдул-Резак-эфенди, бывшего год назад послом в Бухаресте. Турки бежали к Шумле, оставив весь обоз, 107 знамён, много артиллерии.

Продолжая развивать наступление, Салтыков устремился к Ругцуку. А вот Каменский не стал преследовать янычар, остановил свой корпус и отправил фельдмаршалу рапорт, что решил «взять позицию промеж Силистрии и Шумлы для пресечения с сухого пути неприятелю коммуникации».

   — Дурак! — вскричал Румянцев, кинув бумагу на стол. — Какой дурак!.. В Шумле-то и войска приличного не было: везир всех бросил к Козлудже. А он теперь соберёт разбитых, ободрит и учредит в Шумле такую оборону, что дни, потерянные в стоянии, канут невозвратно.

Пылая благородным негодованием, Пётр Александрович продиктовал ордер Каменскому: немедля подступить к Шумле и овладеть крепостью; в случае же сильного её укрепления — осадить и пресечь «всякое сообщение».

К этому времени в Браилов, где теперь находилась ставка фельдмаршала, прибыл везирский нарочный Али с очередным посланием своего хозяина. Он привёз ноту, которая повергла Румянцева в изумление и гнев: расценив предложение о «модификациях» как готовность России пойти на любые уступки, Муссун-заде (он писал ноту до сражения у Козлуджи) отказался изменить турецкие условия мира.