Прошла неделя. Мы дважды встречались на занятиях нашего кружка. Теперь мы собираемся на квартире Сони Фукс. Не очень-то она мне нравится. Все молчит, надутая какая-то, будто одолжение делает, что пустила нас в свою квартиру. Ладно, Бог с ней. Главное — есть где заниматься и всё до жути интересно. На последнем занятии Гриша сказал: «В нашей библиотеке уже кое-что есть. Приходите ко мне завтра к трём часам дня, не забудьте о мерах предосторожности».
И вот сегодня в три часа дня я оказалась в доме, где живёт Григорий Каминский. Нашла маленький неказистый дом, постучала в дверь. И я попала в сапожную мастерскую: в углу всякая обувь свалена, для ремонта, на столе раскроенные голенища сапог, я ещё подумала: какая точная рука у этого сапожника, край прямо-таки образцовый. Но, главное, подумала: не сюда попала. А сапожник и говорит: «Вы, наверно, к Грише? Он мой племянник, сейчас придёт. Проходите, подождите немного». Вот те раз! Прошла, села на табурет, не знаю, что и сказать. Тут, слава Богу, Гриша объявился, запыхавшийся, на щеках румянец, как у красной девицы, говорит: «Простите, Аня, задержался немного. Здравствуйте и — пошли. Времени у меня в обрез».
И мы оказались в маленьком дворе за высоким забором. Гриша провёл меня к сараю, ключом открыл большой замок на двери. «Заходите», — сказал. С деревянной полки он снял мешок, вынул из него большой кусок сала, завёрнутый в белую тряпку, узелок, как я поняла, с крупой, ещё какие-то свёртки с продуктами. Наконец извлёк несколько книг, все в мягких серых переплётах без названий. «Вот, Аня, — сказал он, — начнём с простого и необходимого — эти две книжки об Интернационале, вот эта — о положении рабочих в Германии. А это посложнее». Я не удержалась, раскрыла обложку. На первой странице было написано: «В. Ульянов. Шаг вперёд, два шага назад». «Чтение сложное, — сказал Гриша. — Так что, Аня, сами решайте, кому дать на предмет изучения. Всего вот вам пять книг, а на следующем занятии нашего кружка расскажете мне, кому дали книги. И не забывайте — это не игра, а война». Я положила книги в плетёную корзинку — с такими кухарки ходят на базар, прикрыла их сверху пакетами со всякой снедью, купленной в нашей фабричной лавке. Тут я всё заранее продумала и увидала, что Гриша одобрил мои действия, хотя ничего и не сказал.
В моей жизни начинается что-то новое».
...Тёплым майским днём 1912 года во дворе, под кустом буйно расцветшей белой сирени был поставлен стол, на нём кипел, потрескивая угольками, медный самовар; чаёвничали три человека — Алексей Александрович Каминский, сапожных дел мастер, семнадцатилетний гимназист Григорий Каминский и постоянный клиент сапожника Илья Батхон — у него быстро стаптывались каблуки, такая уж походка непутёвая.
Потягивая крепкий чай из чашки, Батхон говорил:
— Что же, Григорий, могу сказать одно: молодец! Сколькими кружками самообразования ты руководишь?
— Тремя, — отвечает Григорий. — И мы с Лёвой Марголиным ещё один наметили — в реальном училище среди старшеклассников, сами реалисты просят. Назовём его тоже литературным. — Каминский засмеялся.
— Только ты, хлопец, не в ущерб занятиям, — сказал Алексей Александрович. — А то Наум с меня голову снимет. Он такой.
— Не подведу, дядя.
— Ну, а как с библиотекой вашей? — спросил Илья Батхон.
— В фонде сто шестнадцать книг, — ответил Гриша. — Читателей семьдесят два человека. И пока — никаких неприятностей.
— Не сглазь, — серьёзно сказал Алексей Александрович.
— У нас чёткая конспирация. Теперь решили: сначала с новым читателем или читательницей я встречаюсь сам. Кстати, раздают книги две библиотекарши, Аня Прейс и Татьяна Гурвич. Девушки просто замечательные!
Некоторое время пили чай молча. Потом Илья Батхон сказал:
— Значит, в вашей библиотеке много читательниц со швейной фабрики. Отлично... Там назревают важные события, есть для тебя, Григорий, ответственное поручение от нашего комитета...
17 января 1997 года
Только что прочитанная вами глава весьма благостна, розова или, если угодно, написана в советских традициях. Согласен. Но и вы согласитесь со мной: я мог бы сейчас переделать двадцать страниц текста, написать их жёстко, критично, с позиций неприятия и молодого Каминского, и его окружения, и его взрослых наставников, но я умышленно не делаю этого. Потому что всё в этой главе — правда. И в этом ужас...
Есть один горький исторический опыт, который приобрело человечество к концу двадцатого столетия своего развития после Рождества Христова. Суть этого опыта конкретна и нелицеприятна: социализм в марксистско-ленинском толковании (прежде всего ленинском — диктатура пролетариата, однопартийная система, уничтожение демократии и частной собственности, тотальное распределение всего и вся верховной властью) — удел стран и народов, погрязших в невежестве, стоящих на удручающе низком культурном уровне.
Увы, Россия и российский народ в начале двадцатого века были именно таковыми. Только одна убийственная цифра — около семидесяти пяти процентов населения неграмотно. А из двадцати пяти процентов оставшихся россиян — двадцать три, умеющих читать и писать, окончили церковноприходские школы, и на этом их образование закончилось. И лишь два процента взрослого населения гигантской страны шло в своём образовании дальше — гимназии, институты благородных девиц, университеты, другие высшие учебные заведения. Основное наполнение этих двух процентов — представители дворянства, промышленников, купечества, словом, по Ленину — «господствующих классов».
Простые, ясные, а по существу примитивные идеи ленинского социализма — экономическое равенство (всё отобрать у богатых и поделить между всеми поровну), народная власть — сам народ будет управлять государством (знаменитая ленинская кухарка), всё принадлежит всем, и «от каждого по способности, каждому по труду», уничтожение эксплуататоров, а на практике, уже после захвата власти большевиками, «грабь награбленное» — все эти страшные истины, особенно в своём практическом применении, могли вдохновить и повести за собой только невежественную, тёмную массу озлобленного населения, задавленного нуждой и к тому же в своём генофонде несущего бациллы многовекового монголо-татарского ига и крепостного рабства.
Стоит только перелистать всю «социал-демократическую» популярную литературу, которая тайно распространялась среди крестьянства и нарождающегося российского пролетариата со времён «Народной воли» и вплоть до Февральской революции 1917 года — с целью социалистического просвещения народа — какой же это убогий примитив, какая «простота жанра» на уровне базарного лубка или сказки для современных первоклашек. Но расчёт был точен: только такую «литературу» и мог воспринять неграмотный крестьянин и полуграмотный пролетариат в «первом поколении».
И вот что ещё совершенно необходимо осознать: общий культурный уровень народа (точнее сказать, бескультурный) отражался, аккумулировался в тех людях, которые были образованны, окончили институты и университеты и — в силу своих устремлений — занимались политическим «просвещением» крестьян и рабочих.
И в этом смысле весьма характерны для России и сам Григорий Каминский, и его «учителя», и его литературные и прочие полулегальные кружки в Минске в первом десятилетии двадцатого века, и члены этих кружков — гимназисты, фабричные девчонки, молодые рабочие. Увы, увы! Это хотя и передовые молодые люди своего народа, но народа невежественного, неграмотного, бескультурного, а они — кость от кости его...
В передовых странах тогдашней Европы — в Англии, Франции, Германии — подобные просоциалистические кружки — с ленинскими установками, с крайне левым социалистическим мышлением — в молодёжной среде были уже попросту невозможны.