...Седьмого декабря 1917 года Тульский Совет рабочих и солдатских депутатов заседал с десяти часов утра. Зал был почти полон. Работала электростанция, дали свет, хотя в лампах, освещавших сцену и ряды, в которых сидели люди, этот свет то уменьшался, то пропадал совсем, то казался неестественно ослепительным.
Первым вопросом на повестке дня было продовольственное положение в городе и губернии.
Дебаты предстояли острые, но нечто другое создавало в зале напряжение и нервное ожидание. Председательствовал на этот раз Александр Кауль, было без четверти двенадцать, уже выступило, несколько ораторов, но в президиуме — и в зале — отсутствовали Григорий Каминский, Степанов, Шурдуков, ещё несколько человек из большевистского комитета, и их отсутствие ощущали все. Ждали, поглядывая на двери...
И нетерпеливее всех была Ольга Розен — она даже несколько раз, покинув свой секретарский стол, выбегала в фойе, возвращалась с красными пятнами на щеках, быстро садилась, машинально перебирая листы бумаги, лежащие перед ней. Опять смотрела на входную дверь сбоку от сцены...
Каминский и его товарищи появились в зале, когда трибуну занимал Сергей Родионович Дзюбин. Они устроились на свободных местах, Каминский тоже, хотя Кауль показывал ему на стул рядом с собой. Григорий жестом ответил, что останется в зале, и ещё что-то понял по этому жесту Александр Кауль — его лицо осветила сдержанная улыбка.
И всё поняла Ольга Розен.
Дзюбин между тем продолжал на трибуне свою речь, лишь на мгновенье сбившись при появлении в зале Народного дома руководителей тульских большевиков. Он говорил:
— Да, наша фракция признает: губерния накануне голода. В Туле сгущается атмосфера анархии. Участились случаи бандитских нападений на частных лиц, разгрома лавок и магазинов. Милиция бессильна, население терроризировано... — Сергей Родионович сделал паузу. В зале была полная, напряжённая тишина. — Не лучше в губернии, почти во всех уездах. Захваты земель крестьянами, избиение землевладельцев. В Чернском и Богородицком уездах — поджоги брошенных помещичьих усадеб. — Дзюбин поискал глазами Григория Каминского и встретился с его прямым воспалённым взглядом. — Какой же вывод? Только один: Октябрьский переворот большевиков развязал все тёмные инстинкты в народной массе...
— Ну, довольно! — Каминский уже шёл, не шёл — бежал к сцене и через несколько мгновений оказался рядом с трибуной. — Значит, во всех бедах сегодняшней России виноваты большевики? Попробуем разобраться!..
— Может быть, вам уступить трибуну? — насмешливо перебил Сергей Родионович Дзюбин.
— Может быть! — ответил Каминский.
В зале послышались протестующие возгласы, шиканье.
— Пусть говорит Каминский! — раздался молодой дерзкий голос.
И Григорий уже стоял на трибуне, а Дзюбин сидел в президиуме рядом с Константином Александровичем Восленским и что-то быстро, горячо шептал ему на ухо.
— Сразу хочу сказать, — гремел, победно и уверенно, голос Каминского, — большевики, в отличие от всех остальных партий, именующих себя социалистическими, не разглагольствуют о благе народа, а действуют во благо народа! Россия изнемогла от войны — и вот заключено перемирие! Большевики провозгласили рабочее самоуправление, — и уже обнародован Декрет о национализации промышленных предприятий. Декрет о земле... — По рядам прокатилась волна, и всё замерло. — Наш исторический декрет проводится в жизнь повсеместно, где утверждена советская власть! Там земля навечно, на все времена передаётся крестьянам!
Шквал аплодисментов взорвался в зале Народного дома...
...«Эмка» застряла на самом въезде в Чалово, дорога была вконец разъезжена, и, выбравшись наружу, Григорий Наумович угодил в густую жёлтую грязь. Хорошо, сапоги выручали. Моросил частый холодный дождь.
— Ты вот что, — сказал он шофёру, — погляди тут по домам лошадь. Вытащат. И подъезжай к райкому партии. Знаешь барский дом за церковью?
— Да знаю, — недовольно откликнулся шофёр. — Чёрт бы побрал эти наши дороги!
Каминский, кутаясь в брезентовый дождевик, накинув на голову капюшон, зашагал по дороге, тяжело вытаскивая сапоги из грязи.
Впереди, под хмурым осенним небом лежало невесёлое в эту пору большое село Чалово — он уже бывал здесь несколько лет назад, в ту пору, когда возглавлял сельскую кооперацию Российской Федерации. Низкие крыши, пустые сады; понурая рыжая корова с опавшими боками стоит у крестьянской телеги, почему-то оказавшейся на середине дороги и улицы.
Попалось несколько добротных изб с окнами, заколоченными досками крест-накрест.
Впереди вздымались колокольня и купола церкви.
«Здесь нужно свернуть», — вспомнил Григорий Наумович и по мокрому взгорку с неправдоподобно яркой зелёной, совсем не осенней травой вышел прямо к помещичьей усадьбе.
«Как же была фамилия помещика? — стал вспоминать он. — Кажется, Воронцов. Или Воронцовский...»
На траве белыми пятнами виднелись гуси.
Миновав взгорок, он прошёл через заросли бузины с гроздьями ядовитых ягод, первыми заморозками из ярко-красных превращённых в бурые, жалкие какие-то, — и оказался у кирпичной стены барского дома. Свернуть за угол — и крыльцо Чаловского райкома партии.
Григорий Наумович собрался уже, нагнувшись, пролезть под особенно густым кустом бузины, чтобы оказаться у крыльца, но его остановил мужской голос, показавшийся знакомым, — у Каминского была редкостная память на голоса.
— Ешь твою мать! — В мужском голосе было крайнее недоумение. — Ты глянь, чо пишуть!
— А ты рот-то не раззявывай на брехню ихнюю, — отозвалась женщина, и голос её тоже показался знакомым.
Григорий Наумович просунулся под мокрым колючим кустом и осторожно выглянул из-за угла.
На крыльце под навесом были двое: мужик в армяке и зимней шапке-треухе крутил из куска газеты «козью ножку» (дело он не довершил: в одной руке самокрутка с махрой, в другой клок газеты, в который он всматривался, шевеля губами); женщина в плисовой кацавейке, простоволосая стояла перед ним в невыразимо горестной позе.
— Нет, ты только послухай, чо пишуть! — повторил мужик и стал читать из клока газеты: — «Чаловский район победно отрапортовал: к двадцатому октября одна тыща девятьсот двадцать девятого года в основном завершена стопроцентная коллективизация крестьянских хозяйств. Радостно и единодушно...» — Мужик, сокрушённо вздохнув, прервал чтение. — Ета как жа, Евдокия, понимать, а?
Женщина не ответила, сделала шаг, оказавшись под вывеской, написанной ядовитой коричневой краской: «Чаловский райком ВКП(б)», нерешительно спросила:
— Может, ишо раз у дверь шумнуть?
— Не пустить! — убеждённо сказал мужик.
И женщина вдруг запричитала хотя и тихим, но дурным голосом.
— Чо же тако деется, люди добры?.. Как жить-то, Господи, вразуми!..
— Да не скули ты! — зло перебил мужик, скрутив наконец «козью ножку».
— Ой, Прохор, — не унималась женщина, — видать, конец нам пришёл... Говорила те, не ставь нову избу. В старой бы как-нибудь. Глаза б никому не колола...
Тут мужик вдруг отшвырнул в сторону нераскуренную «козью ножку», решительно, с возгласом: «Я щас!» — пошёл было от крыльца, но женщина проворно сбежала со ступенек, преградила ему путь:
— Ты ета чо?
— Щас до избы добегу! — заполошно, с придыханием сказал мужик.
— А дале?
— Топор возьму! Порешу ирода! Всё одно...
Женщина бухнулась на колени, обхватила ноги мужика, запричитала в голос:
— Ой, Проша! Да ты в своём ли уме? Как топор возьмёшь да сюды, — они враз ету... контр... контрреволюцию!.. Не пущу! Не пущу... Как же я с детями-то?..
Григорий Наумович Каминский не мог больше всё это слущать. И неловко было, и тяжело. Он вышел из-за угла, спросил шутливо: