Безвестие давило хана, мурз и карачиев. Кто-то в Москве порядком поработал, обрывая нити, протянутые из татарских слобод, Романова, Касимова. Все понимали опасность слепого продвижения по чужой стране. Диван-эфенди уверял, что у него в Москве остались люди, просто они замешкались, вестей от них надо ждать с часу на час. «Ты знаешь, где остальное войско великого князя? — срывая голос и чувствуя, как это вредно для черевов, готовых выпасть, кричал Девлет-Гирей. — Сколько людей оставлено в Москве? Сколько всего людей у Воротын-мурзы?»

Ногайцы Тебердея доносили, что на дорогах войск не видно. Это было непостижимо, русские не могли оставить беззащитными подступы к столице, хоть малые разведочные отряды должны послать. Стало быть, затаились.

«Советуй», — всё тише и грознее просил Девлет-Гирей ближайших мурз — Азия Ширинского, Дивея Мангитского, оружничего селердар-агу, хранителя дверей капуджи-пашу... Они не знали ничего. Тебердей рвался дальше, на Москву. Младший сын хана Али-Гирей, впервые назначенный военачальником, нурадыном, поддерживал ногайца. Им было чуждо сознание ответственности, присущее царям. Они считали, будто московский князь способен бросить столицу на произвол судьбы. Девлет-Гирей мысленно ставил себя на место князя: как поступил бы он?

Он пропустил бы врага к стенам столицы, потом ударил с севера и юга. Для этого на севере должны быть тоже сосредоточены войска. Усталым сердцем хан предчувствовал, что русские готовят нечто подобное. Как все пожилые люди, он очень доверял своему сердцу и житейской мудрости. Когда трое крестьян сказали, будто государь увёл в Новгород всё остальное войско, Девлет-Гирей велел забить их палками.

Не двигаясь и сомневаясь, он ждал верных вестей, то есть таких, какие отвечали бы его военной логике. Тем временем случилось неожиданное, чем всегда богата война.

Князь Дмитрий Хворостинин, вернувшись в полк, мучимый нетерпением, молодым презрением к старшим воеводам и столь же молодым желанием военной славы, бросил своих людей на крымцев старшего царевича Алды-Гирея.

В передовом полку преобладала конница. Не помещаясь на просёлках, кони ломились через дубовый и ольховый подлесок, жалко кричали от укусов стрел с ласковыми именами — «севережки» и «томарики». Лес наполнялся сумбурным шумом боя, но сколько было нападающих, Алды-Гирей сообразить не мог.

Известно, что в степи бежать от конницы нельзя: порубят. Лес создавал иллюзию убежища, кусты манили, деревья завлекали спрятаться, хоть ненадолго уйти от смерти. Татары стали отступать. Русские чувствовали себя в лесу уверенней, их увлекал порыв молодого воеводы, они прониклись его нетерпеливой злостью, да и войска в Передовом полку были отборные. Пришлось Девлет-Гирею посылать на помощь Алды младшего сына, Алпа. Вечером двадцать девятого июля царевичи снова запросили подмоги. Двадцать тысяч ногайцев двинулись от Пахры на юг, через знакомые уже леса, бить Хворостинина.

Ногайцы скапливались на дорогах, растекались по дубнякам и ельникам, блуждали в зарослях, и тут их резали ребята из гулевых отрядов. Хованскому и Хворостинину были теперь известны все перемещения татар. Весь день при мутном душном небе на полянах, просёлках и в полях потоптанной и пожранной конями ржи сшибались клевцы и сабли, верещали лошади, люди на краю гибели пугали друг друга хриплым криком, выказывая свирепость большую, чем умещалось в утомлённом сердце.

Татары столкнулись с тактикой, изобретённой ими для степи. После первого натиска русские скрывались в лесу, вынуждая ногайцев перемещаться всё дальше к югу. Фронт приобрёл пугающую глубину в тридцать вёрст. Тебердей, в мыслях бывший уже под стенами Москвы и более других сделавший для прорыва обороны, с досадой возглавлял обратный рейд ногайцев. Он торопился покончить с Хворостининым до исхода дня. Князь Дмитрий то нападал, то уклонялся от созревшего боя — «травился» вполне в татарском духе.

Алды-Гирей в изумлении от настойчивости Хворостинина, явившись к отцу на Малый совет, произнёс то, чего втайне ждал Девлет-Гирей:

— Сзади у нас остались русские; а на Москве у них не без людей же!

Записанные в разрядную книгу, слова царевича вошли в историю. Теперь Девлет-Гирею не хватало только подтверждающих вестей, чтобы укоротить таких нетерпеливых, как Тебердей и Али. Скоро он получил их из первых рук.

Шатёр Девлет-Гирея среди болота стоял на островке сухой земли. По склонам островка, под торфом, шли водяные жилы, как обыкновенно бывает на таких местах. «Московское вероломство», — наполовину всерьёз ворчали копы-кулы, проваливаясь в жидкий торф. Болотное пристанище не было ни просторно, ни удобно. В шатре наскоро раскатали ковёр, накидали кожаных подушек, отсыревших и пахнущих неухоженной кобылой. У входа постоянно дымились гнилушки от комаров. В горячий полдень из лесу шла вонь запревшего навоза, тронутого порчей мяса и изобильных выбросов ослабевших от дурной воды и воинского напряжения утроб.

После тяжёлого и бестолкового Совета Девлет-Гирей захотел спать. Возможно, на него напала вещая дремота. Однако ничего, кроме лошадиной ноги, торчащей из болотной топи, хан не увидел. Зловещее видение было настолько глупо, что неудобно было звать прорицателей.

Хан помолился в одиночестве. И сразу же ногайцы приволокли в ставку русского гонца.

Когда его с заломленными, туго скрученными руками гнали к шатру, он тоже не поостерёгся и провалился в приостровную топь. Смеясь, его толкали пиками. Потом сообразили, что русский просто хочет захлебнуться в болотной жиже, чтобы избежать допроса. Копы-кулы спасли его. Всё лицо русского исполосовала до крови осока, и был он в торфе, как в дерьме. Вид его ненадолго улучшил настроение Девлет-Гирея. Потом ему перетолмачили грамоту, найденную у гонца.

Грамота подтверждала мудрые и худшие опасения хана.

Московский воевода Токмак-мурза радостно извещал Воротын-мурзу, что из северных улусов к нему на помощь идёт один из лучших немецких нурадынов, датский царевич Арцымагнус. Вся сила, прежде направлявшаяся великим князем против шведов, двинута на татар. В войске Арцымагнуса немецкие гофлейты, много пушек и пищалей. Немцы запомнили татарские душегубства в Ливонии и пленных брать не собираются. Они рабами не торгуют.

Весть требовала тщательной проверки.

Сначала Безобраза просто били. Он принимал удары, словно деревянный. С него содрали сапоги, заколотили палкой по подопревшим пяткам. Он молча корчился.

Тогда ему ремнём с продетой палкой перекрутили детородный орган. Безобраз взвыл и потерял сознание. Отлили, разожгли костёр... Дальнейшее описывать не надо, во-первых, потому, что стыдно за венец творения, а во-вторых, сам Безобраз уже не различал оттенков пытки. Он только ощущал своё страдающее тело с перелетающими, растущими и спадающими болями — от головы к ногам, от позвоночника к немеющим промежностям, а что с ним делали огнём, и шилом для починки сбруи, и деревянными щипцами, и острым угольком, он и на страшном суде не сможет рассказать. Но, даже если бы его сломали, он не ответил бы ни на один вопрос Девлет-Гирея: он ничего не знал. Однако хан снова и снова приказывал допрашивать гонца, мстя ему за свою тоску незнания. Под затихающие хрипы легче было поверить в подлинность грамоты — ведь ради ложных вестей, ради игры люди не стали бы так рисковать и мучиться.

Когда зрачки Безобраза, похожие теперь на хлопья свернувшегося белка, перестали сужаться от подносимых горящих веток, зять хана Ази Ширинский сказал:

— Вести верные. Но у нас есть ещё место, где знают многое о русском войске: двор Шеремет-мурзы, Кусково. Ночью туда отправлены надёжные люди. Ждём.

Девлет пнул стынущий труп и ощутил в паху глубо кий болезненный укол. Заковылял в шатёр. Уткнувшись лицом в подушку, вспомнил родное: усыпанную звонким мергелем дорогу от Бахчисарая к пещерной церкви древних христиан; орлов, взлетающих над известковой пропастью царственно и лениво; запах кумыса и винограда из долины.

Вечерело. По шатру, как дождь, забарабанили густые комары. «Я старый и больной, — пожаловался богу хан. — Зачем сюда тащили? Я не хочу...» Копы-кул у входа закрыл руками уши, чтобы в них не проникла жалоба царя. Он так и не узнал, чего не хочет хан...