— Да уж, теперь не остановишь.

Василий Иванович получил сведения, будто у Сенкина брода татар не видно. Отряды Тебердея ушли в леса, перерезая дороги на Москву. Перед Сторожевым полком открылась возможность перекрыть прорыв, не допустить переправы остальной орды.

Подумав, воеводы решили произвести разведку боем у села Дракино. Несколько сот детей боярских должны были выяснить обстановку, а при удаче занять оборону у Сенкина брода, после чего весь Сторожевой полк двинется вверх по Оке. Если же по броду идёт живая переправа, полку там делать нечего, разве что лечь костьми. Нужна подмога — на усмотрение князя Воротынского.

   — Кого пошлём? — советовался Шуйский.

   — Кого не жаль... Шучу. Есть у меня вояка с опытом.

Шутил Василий Иванович или нет, а только головой отряда в триста детей боярских был назначен бывший опричник Генрих Штаден. Он позже описал эту разведку боем с таким же простодушным, обычным для него бесстыдством, как и насилие над женщинами в Новгороде.

Впечатление часто бывает сильнее знания. Ландскнехт, ловкач и не дурак — таков был его облик в представлении государя и Василия Ивановича. Уверенность, что немцы всегда ловчее русских, разделялась не одним государем.

Шуйский не возражал: опричный воевода назначал в разведку опричника. Ответ на них.

Вряд ли обрадовался Генрих Володимирович такому поручению. Он уже добился в Москве всего, чего хотел: получил «вича», грабанул в Новгороде денег, открыл кабак, построил богатый двор на Неглинной, был награждён имением. Участие в войне теряло смысл.

Но надо было отрабатывать имение и созданное впечатление вояки. Из благодетелей Штадена двое — боярин Темкин и Григорий Грязной — были недавно казнены, Осип Ильин попал в немилость. Поэтому и в Новгород уехать не удалось, пришлось тащиться на Оку.

Среди трёхсот детей боярских, на лёгкой рыси следовавших за Генрихом, немало было его товарищей по новгородским подвигам. Это немного утешало.

Тем временем другая орда ногайцев — роды Дивей и Мангит, — несколько задержавшись с переправой из ревности к успеху Тебердея, пошла по островам на левый берег. Ногайцев возглавлял один из лучших военачальников Гирея. Имя его не сохранилось, он был известен русским просто как Дивей-мурза. Его ногайцы вплавь форсировали русло напротив Дракина, затем по ямам и оврагам обложили само село, благо рельеф там сложный, удобный для засад.

У Сенкина брода Штаден не нашёл татар. Радуясь избавлению от опасности, он открыто повёл отряд на Драки но, к мирным его домишкам, церкви и весёлому лужку. Оправдывает Генриха лишь то, что он не имел и десятой доли боевого опыта, которым наделял его Умной. Два-три разбойничьих набега из Инфлянт на русские городки в Ливонии, тюрьма из-за скандала с литовцами по поводу добычи да участие в разгроме Новгорода — вот его послужной список. Когда из двух оврагов возникли конные ногайцы в своих дурацких вывернутых полушубках, дети боярские во главе с Генрихом дружно повернули коней.

Дивей-мурза знал цену военной разведке. Он приказал не выпускать ни одного русского. Ногайцы прижали отряд Штадена к известковым обрывам над Окой. Кони шарахались прочь от обрывов, хотя те были не слишком высоки, сажени полторы, а снизу густо заросли мягкой жёлтой пижмой.

Ногайцы изрубили всех.

Но Генрих — ему всю жизнь везло — испытывал перед ногайцами неизмеримо больший ужас, чем его мерин перед высотой. За пылью и смешавшейся толпой российских простаков Генрих расчётливо дослал коня за край обрыва. В трещине между плитами тонко хрустнула нога, конь подогнул её и покатился в пижму. Генрих освободился из стремян заранее, саблю с железной шапкой выбросил, упал не больно. Крик мерина был еле слышен в визге ногайцев, паническом грохоте копыт, отдававшемся в жёлтых камнях обрыва, в чьих-то молитвенных и безнадёжных воплях там, в пыли. Быстро удалялись, умирали двуязычные крики.

Оба языка были чужими Штадену. Он лежал в известковой яме, откуда крестьяне Дракина брали камень на опорные столбы звонницы. В упавшей тишине и одиночестве Генрих заново оценивал на цвет, на нюх и вкус возвращённый ему мир: матово-желтые, грубым теслом обрубленные плиты известняка, похожие на стены дворика в одном далёком вестфальском городке, поломанную пижму с запахом соков и лошадиного пота. И синюю Оку он видел, и сладко воображал её слияние с Волгой — если но Волге плыть на север, можно попасть в каменный город Ярославль, оттуда в Вологду и Холмогоры, где рассудительные люди из Нидерландов берут на корабли желающих бежать в Империю. А наверху шумела, затихала, пугала отдалённым многотысячным движением чужая война, и кто-то глупо умирал за глупую приставку «вич»... Война между двумя неродинами.

«Два рыбака, — писал он позже, — подошли к моей яме и сказали: «Это татарин, давай убьём его». Я закричал: «Я не татарин, у меня земли в Старицком уезде!»

Ногайцев уже не было поблизости. Рыбаки перевезли Генриха на островок, где паслись лошади, брошенные в запале переправы. Ландскнехт с боевым опытом не смог — он сам об этом пишет — поймать кобылу. Поймали рыбаки. К вечеру он добрался до своего полка. Один. Ни о какой беседе с воеводами Штаден не сообщает — наверно, он счёл за лучшее не попадаться им на глаза...

...У воевод были свои заботы. Прорыв второго крупного соединения ногайцев привёл к сосредоточению татар в тылу у русских войск. Большой полк мог быть окружён, прижат к Оке. Всего две тысячи татар травились с ним у переправы напротив Серпухова, а остальные потоком шли через Сенкин брод.

С князем Воротынским случилось в эти дни то, что часто происходит с престарелыми военачальниками, избравшими определённую позицию и не желающими её менять. Он не двигался с места. Без пушек и гуляй-города Михаил Иванович чувствовал себя как бы голым. Весь драгоценный день он простоял под Серпуховом, убеждая себя вопреки очевидности, будто две тысячи татар, бесновавшихся на другом берегу, намерены пересечь Оку именно здесь.

Намного западнее, у городка Калуги, оборонял Оку передовой полк князей Хованского и Хворостинина. В прошлом году Девлет-Гирей «перелез реку» под Калугой. Услышав о прорыве, Дмитрий Хворостинин с нетерпеливым отчаянием человека, оставшегося не у дел, повёл свои четыре с половиной тысячи на северо-восток. Шли крупной рысью по знакомым, изъезженным дорогам. Двадцать седьмого июля достигли реки Протвы, в устье которой стояло Дракино. Туда уже не повернули, понимая, что главные события переместились на междуречье Нары и Протвы. На несколько часов дали отдых коням и подождали вестей от Воротынского. У воевод занозой сидело ощущение катастрофы, сведения о противнике были пугающе противоречивы. На ночь передовой полк занял оборону в верховьях Протвы на случай, если Девлет-Гирей захочет соединиться с Тебердеем.

По боевой логике, Девлет-Гирей должен был обойти с запада полк Правой руки, оседлавший верховья Нары. Затем выйти на простор к Москве. Князь Хворостинин загородил обход.

Решив не связываться с передовым полком, татарские тысячи обрушились на правый фланг полка Правой руки.

Удар был нанесён под утро. На затуманенных лугах и в перелесках, сталкиваясь от спешки и лесной тесноты, явилось множество татар. Их прорыв в глубину русской обороны пугал непонятностью и должен был посеять панику. Боярин Фёдор Шереметев сумел стянуть своих людей к засекам. Поскольку татары невольно тянулись к небольшим дорогам, им было не миновать засек. Внезапно перед ними возникал лесной завал — в рост человека подрубленные сосны, дубы, осины. Комлями деревья были подняты на пни. Обойти полосу шириной в несколько сот шагов было нельзя, не зная хитрых ловушек, прикрытых ям, засад. Дороги перегораживались валом, рвом и опускными воротцами. Перед воротами торчали надолбы. Численный перевес татар свёлся на нет, русские били их прицельным огнём из пищалей и луков.

Весь день двадцать восьмого июля боярин Шереметев удерживал татар. Мурза Тебердей, ушедший далеко вперёд, начинал нервничать. Он оказался отрезанным от главных сил, а кто его ждёт вблизи Москвы, не знал.