Стрелецкие сотни, приданные полкам, пристраивались к ним на марше. Эти городские люди привыкли держаться друг друга не только на войне. У них даже земля была в артельной собственности. В красных и зелёных кафтанах тяжёлого сукна, с пищалями и бердышами, стрельцы шли неторопливым шагом позади своих телег. На телегах везли овсяную муку, копчёную грудинку и сухари, отдельно — запасы пороха и пуль, летающих не слишком далеко. С полной выкладкой стрельцу идти было невмоготу, телеги скоро пригружали пищалями. Десятка два стволов-дубин, торчащих из телег, таращились на божий свет крупнокалиберными глазами. Телега выглядела живой и жуткой.

Сурны и барабаны, пробуждаясь, внезапно взбадривали строй. Негармонические вопли жалили душу предчувствием того, что враждебно жизни, но изначально с нею связано: взаимное убийство. Музыка заглушала голод, утомление и злобу на начальство, живущую во всяком войске, пока до неизбежного сражения далеко, а хочется сорвать на ком-то истосковавшееся сердце.

В сопровождении трубачей покачивались на четырёхконных упряжках медные воеводские набаты. Ими давали общие команды — «вперёд», «по коням», «спешиться», «на вытечку»— на вылазку из-за стены гуляй-города.

И гуляй-город, полевая фортификация, катила тут же: высокие, в два роста, грубо обструганные щиты на скрипучих колёсах скрывали лошадей. Казалось, по дороге сам собою тащится бесконечный забор. В бою из-под него стреляли и под его прикрытием сосредоточивались для атаки.

Под охраной голов из хороших фамилий — Пушкиных, Друцких — везли свёрнутые полковые знамёна: Спас Нерукотворный в Большом полку, Святой Георгий в Передовом, в других — Иисус Навин, останавливающий солнце.

Передовой полк вёл в Коломну князь Дмитрий Хворостинин. Он был самым молодым из воевод, для него много значило участие в этой войне. Недавно принятый в опричнину, дышавшую на ладан, князь Дмитрий был, однако, уязвлён тем, что в прошлом году опричные отряды отличились только уносчивостью своих коней. По младости и потому, что верил государю, как себе, князь не успел составить собственного взгляда на казни, зато имел мнение о причинах прошлогоднего разгрома.

Да, соглашался Дмитрий, государь с опричными ушёл от боя, запутался на просёлочных дорогах, утёк в Гостов. Его разведка не сработала, он даже не знал, где хан. Но воеводы Земщины во главе с Мстиславским и Иваном Бельским (не путать со Скуратовым, Бельские — древний род!) — у них осталось пятьдесят тысяч войска... Как они упустили Девлет-Гирея, какой трусливый бес попутал их занять оборону на улицах Москвы, словно они не понимали, что деревянная столица готова полыхнуть от первой огненной стрелы? В действиях воевод князь Дмитрий не видел смысла, хотя и был далёк от обвинения в «наведении» татар.

Не изменный умысел: малоподвижность воевод-бояр. Малоподвижность войска и ума. Прав Пересветов: «Хотя и богатырь обогатеет, и он обленивеет. Богатый любит упокой». Воина надо держать, как голодного кречета. Многое в русском войске казалось устаревшим Хворостинину. Конные толпы с трудом сбивались в сотни и полки, одушевления хватало до первого ответного удара, построить правильную оборону оказывалось почти немыслимым. Князь Хворостинин полагал — а мысль его легко восстановить по его действиям в то страдное лето, — что только подвижность и внезапность устрашающего манёвра способны противостоять летучей тактике татар. По крайней мере в родных лесах мы можем навязать татарам путь следования и место главного сражения.

Полк пересёк Москву-реку и двинулся по её правому берегу, по неширокой Рязанской дороге, обраставшей на пригретых местах светлой травкой. Цвет её напомнил князю Дмитрию старинную иконку северного письма, с детства висевшую в его спальном чулане: такая же зелёная, обильная водой и соками, была на ней земля. Молодой воевода и люди, сопровождавшие его, с одинаковым умилением смотрели на весеннюю траву. Но то, что они видели с коней вокруг дороги, не умиляло их.

Земля южней Москвы была особенно пуста. О ней уже нельзя было сказать, что ждёт сохи. Среди заросших крепким орешником и ивняком полей разваливались, рассыхались деревушки. Из дырявых окон в крапивные дворы смотрела нежить. Если встречались мужики и бабы, они казались старыми и злыми.

Князь Хворостинин знал, как плохо действует на войско вид опустевших деревень. Одно — когда ты защищаешь живых людей, другое — брошенные пашни. Он направил коня к ближайшей деревушке в пять домов, красочно приютившейся на обсыхающей речной терраске.

По мере приближения живопись линяла, завалинки у чёрных изб размыло талыми снегами, никто не правил их, и сами избы выглядели норами, и запах шёл из них застойный, зимний, как из нечистых нор. Замет вокруг господского подворья разобран на дрова, и даже из крылец, перилец вырваны бруски.

   — Гирей, собака, разогнал народ, — сказал один из ехавших за Хворостининым дворян.

Все понимали, что дело не в одном Гирее.

Из волокового оконца крайней избы сочился дым. Перед крыльцом старый мужик налаживал телегу с высокими, выше плетёных бортов, колёсами. Имущество в телеге — пара котлов, горшки, ветхие овчины, прялка, поверх всего — топор и вилы.

Мужик долго не разгибался из поклона воеводе.

   — Куда собрался? — спросил князь Дмитрий.

   — Куды глаза глядят, осундарь.

   — Татар боишься? Мы обороним.

Мужик помолчал и ответил с неожиданной дерзостью:

   — Отец наш царь и великий князь, слышно, в Новгород казну отправил?

Оружничий Хворостинина подал коня вперёд, чтобы стоптать мужика за наглость. Князь остановил его:

   — Кто набрехал тебе про государя?

   — Што, али не отправил? — прищурился мужик, и стало видно, что он вовсе не стар.

В избе была слышна возня. Наверно, там у него дети малые кормятся перед дорогой и напоследок жмутся к печке.

Князь Дмитрий чувствовал, что увязает в разговоре. Не отвечать на дерзостные речи против государя — кто-нибудь непременно донесёт Малюте, не оберёшься объяснений. А отвечать... Казна действительно увезена, государь лето проведёт в Новгороде. Не объяснять безуму, что царская особа слишком дорога, или что государь, возможно, пойдёт войной на шведов. В летний поход в Ливонию никто не верил... В полку станет известно, как воевода ответил мужику, а это серьёзнее Малютиных зацепок.

   — Суди тебя господь, — сказал он. — Зря поморишь детей в дороге. А лето, по всему видно, будет урожайным. Лучше бы ты соху направил да пашню разодрал. К зиме будешь с припасом.

   — Отнимут, — не уступил мужик.

Такая дерзость рождается от полного отчаяния. Князь, удивляя кротостью оружничего, повторил:

   — Не пустим мы татар!

   — А я не про татар, — сказал мужик и отошёл за телегу: достань теперь его!

Дмитрий сжал повод, пальцы в медных кольцах уздечки забелели. Он не ударил мужика. Из сеней с ужасом и восторгом смотрел на воеводу мальчишка лет семи, за ним суетилась испуганная мать. И кляча, запряжённая в телегу, косила на воеводского коня бельмастым глазом безо всякой надежды на взаимность. Она не понимала, зачем это сверкающее чудо заворотило к их бедному двору.

Пусть лучше в полку узнают: князь милостиво, молча отпустил безума.

Он повернул коня, выехал на дорогу. Обогнал пушечный наряд. Человек сорок мужиков-посошных тянули на канатах пушки, помогали лошадям. Пушкари, белая кость, сидели на телегах с ядрами и зельем. Война стала работой, пота в ней прибавилось немногим меньше, чем крови. Этот бы пот да на заросшие кустами пашни. Весь пот, что пролит на полях Ливонии, в лесах под Улой и Смоленском...

Дави ты эти мысли, княже! Война прославит Хворостининых.

Князь Дмитрий крикнул сурначам, чтобы играли. Велел прибавить ходу. На сухом склоне поднялась пыль. Суглинок подмосковных водоразделов даёт пыль серую и лёгкую. Она надёжно затуманивает ближний поворот дороги.

Глава 3

1