Поминание прошло у Шереметевых, на взгляд Венедикта Борисовича, излишне шумно, он возвращался в послеобеденное время, в субботу, утомлённый и с угрызением совести: следовало и с Дунюшкой помянуть её родителей. Он собирался приступить к этому сразу по приезде, призвав жильца Монастырёва.

В начале Никольской улицы из небогатого двора вылезли трое. С одним — Злобой Мячковым — Колычев как-то повстречался в Слободе и сделал ему выговор за непочтение к старшим. Откуда было знать, что Злоба ходит в доверенных Скуратова? Сегодня на Мячкове был охабень мясного цвета — любимый цвет опричных, не считая навязанных им государем чёрных риз — и снаряжен он был, как в бой: с длинным ножом и шестопёром.

Бой и произошёл: Мячков махнул тяжёлым шестопёром, и колычевского холопа сдуло с мерина. Двое других сноровисто сволокли с седла Венедикта Борисовича и стали сдирать кафтан, подбитый белым атласом.

С ним приключилось заячье беспамятство, он не закричал, а окостенел в ожидании самого страшного. Кафтан был польский, дорогой, те двое по воровской привычке, сидевшей в каждом из опричных, потянули кафтан в разные стороны. Венедикт Борисович очнулся и кинулся к ближним воротам, заколотил ногами. Вратарь не мог не слышать, но створки не шелохнулись. Грабители настигли Венедикта Борисовича, он ощутил быстрый и болезненный удар в заушье, сзади. Оборотившись, он увидел не злое, а деловито-хмурое лицо Мячкова. Крикнул:

   — За что вы меня, ироды?

   — С изменниками дружбу водишь, — сказал Мячков. — В доме пригрел изменника. И нас же иродами костеришь?

Он своей рукой сорвал с шеи Венедикта Борисовича немецкие часы в виде ореха в янтарной скорлупе — подарок одного посланника. А сын боярский, упустив кафтан, потянул вместе с волосами шапку из чёрной лисы.

Сквозь туман ужаса и унижения Венедикт Борисович увидел, что на другой стороне улицы собралось человек пять. Они смотрели, как бьют соседа, но не вступались. Городовой казак мелькнул праздничным колпаком и скрылся. Потом Венедикт Борисович обнаружил, что остался один.

Люди на улице смотрели, как Венедикт Борисович трясёт холопа, тот мотает окровавленной башкой, и кровь с волос летит на праздничную однорядку стольника (шёлк белый с золотом, завязки алые, пуговицы серебряные с чернью). Люди смотрели и молчали. Они были приучены молчать. У Венедикта Борисовича быстро опухали железки возле уха, а в рот неудержимо била слюна. Он ехал и плевался, ехал и плевался... Глотать не мог.

Дома его, конечно, потащили в мыльню. Дунюшка, презирая стыд, сама его напарила, натёрла травяным настоем на лампадном масле. Но даже соблазнительный вид её в намокшей, облипающей рубахе не развлёк Венедикта Борисовича. Только от животворной злости, поднимавшейся из самых недр, немного отпустило горло.

После чарки жжёного вина началась истинная мука ненависти и тщетного мечтания о том, как Венедикт Борисович доберётся до Мячкова и будет его бить, бить, бить... А слюна в рот всё натекала, Венедикт Борисович знал, что она не иссякнет, пока он не заплюёт Мячкову рожу.

Утром он взял двух вооружённых холопов и Михайлу Монастырёва, сам препоясался парадной саблей и поскакал на Арбат, к дядюшке Василию Ивановичу Умному. Больше всего на свете он желал бы встретить по дороге Мячкова с товарищами. Сдохнуть, но порубить их всех. Такой болезненной, обжигающей ненависти Венедикт Борисович не испытывал в жизни.

Умной, тревожно выслушав его, сказал:

   — Ты более ко мне не езди. Завтра я еду в Слободу по вызову. Что-то Малюта выкопал про нас. Они тебе не назвали, какого ты изменника пригрел?

   — Наверно, Мишке Монастырёву не могут забыть новгородские дела.

   — Дай бог, чтоб так. Ежели про Неупокоя станут спрашивать, отвечай, что ушёл, не сказавшись. Да про меня — ни слова.

   — Что делается, дядюшка? Куды идём? Обратно?

   — По лесу блуждаем, Венедикт. Не раз ещё на ту же полянку выйдем. С виселицей.

   — Ты говорил...

   — Я говорил и говорю. Терпи. Ежели я завтра из Слободы живой вернусь, Мячков к тебе на карачках приползёт прощения просить. А не вернусь, молись.

Мстительный задор у Венедикта Борисовича остывал. Не его первого били и грабили посреди улицы в знак государевой опалы. Грабёж был отзвуком каких-то высоких гроз. Венедикт Борисович был просто выбран для битья, потому что оказался в последний месяц на виду. Василию Ивановичу Умному давали знать: ты на крючке, не дёргайся. Мешаешь.

Может быть, лучше дядюшке притихнуть, не подвергать Колычевых опасности? Давно ли их губили из-за покойника Филиппа.

Нет, нет и нет! Честь рода дороже жизни. Весь следующий день, пока в далёкой Слободе решалась судьба Василия Ивановича Умного, Венедикт Борисович лакомился воображением мести. Вот — кровь на охабне мясного цвета, вот двое, держа в руках кафтан на белом атласе, ползут поперёк Никольской улицы на коленях, а кто смотрел, как били, смотрят и теперь. Венедикт Борисович глядит не на ползущих, а в те, уныло смотревшие глаза. Потом велит холопам бить ползущих, а сам нагайкой полосует Злобу поперёк лица.

Только чтобы сбылись эти мечты, нужна власть сильней Малютиной. О власти Венедикт Борисович мечтал теперь с неутолимым упоением, и была тоска по власти сильнее страха смерти. И день и ночь он пребывал в новом для него состоянии, когда люди, имеющие в жизни всё, потребное для простого счастья, рискуют им, семьёй и домом, чтобы стать хоть вторым, ну — пятым человеком в государстве.

Что это за болезнь такая — властолюбие? Зачем она? Ответа нет. Есть только жажда и отрава.

Била слюна, девка меняла одну заплёванную миску на другую.

9

Войска тянулись на Оку, в Коломну, где на десятое апреля был назначен смотр в присутствии государя.

Быстрее всех бежали навстречу славе дети боярские на ногайских жеребцах в сопровождении холопов на широкозадых русских меринах. Они составили основу войска, его подвижную ударную силу.

Если прикинуть число детей боярских и дворян по разным землям, кажется странным, что эти семь-девять тысяч вели Ливонскую войну, брали Полоцк и Казань. Пеших стрельцов было совсем немного. И в конном войске необходимы рядовые. Надо считать.

Мерин стоил три рубля. Тягиляй[18], подбитый хлопком, можно сшить дома, и он послужит десять, двадцать лет. Рогатину скуёт сельский кузнец, железа в ней немного, и обойдётся она, дай бог, в полтину. Столько же стоил кистень на базаре. Железная шапка — рубль.

А на смотру разрядный дьяк за конного холопа накидывал сыну боярскому четыре с полтиной к годовому жалованью. За трёх холопов в тягиляях — рублей пятнадцать. Если первоначальный твой оклад — двенадцать, то ты с тремя холопами получишь на год всего лишь вдвое меньше, чем государев любимец Борис Годунов.

Вот они, рядовые кавалерии: холопы. Дети боярские — состав командный. У каждого хоть небольшое, но отделение. Над ними стояли головы, над головами — воеводы. Так набирались десятки тысяч конных.

Три четверти детей боярских имели полный боевой доспех: кольчугу, панцирь или юшман с железными пластинами, вплетёнными в кольчужные кольца; шапку железную со стальной сеткой-мисюркой, укрывавшей шею; саблю (персидская стоила три рубля, с наборной рукоятью — пять); саадак — чехол с луком и стрелами; стальные наручи и наколенники — тут жадничать себе дороже; топор у стремени, кинжал на поясе, а слева у седла — маленький барабан, погонять коня. Он действовал верней нагайки, иные барабаном прямо-таки беседовали с конём, и конь по звуку, по оттенку дроби переходил в галоп, на рысь, падал, и поворачивал, и бил копытами людей. Стремена коротки, татарская посадка легка, подвижна, немцы считали — неустойчива. Всадник крутился на седле, как смазанный. Не выпуская повода с костяными кольцами, надетыми на пальцы, стреляя из лука, тут же хватал саблю, рубил со страшным визгом. Всё это ради упражнения и хвастовства проделывали дети боярские в дороге, обгоняя пеших ратников-посадских «по прибору». Вооружённые на собранные деньги пиками и молотами-клевцами, ратники кричали жалобно-насмешливо: «Вы только нас в бою не бросьте, кони у вас уносчивые, а нас порубят!» Такие случаи бывали... Конные, устыдясь воспоминаний, скакали дальше, сливаясь на холме в сизую, сталисто-переливчатую массу с редкими пятнами жёлтых ферязей, натянутых поверх кольчуг, и алых приволок-плащей из бархата.