Шаман, окостенело скрючившись, валялся в углу покоя. Его не трогали, догадываясь, как далеко ушёл он в поисках беса, наславшего болезнь на государя. Может и не вернуться, случаи бывали. Шаманка пела, не ударяя, а лишь царапая чуткий бубен, и дерзко, как никто не смел, впивалась трахомными глазами в лицо Ивана Васильевича.

Он с хрустом повернул шею, с каждым годом терявшую подвижность и не болевшую только при гордо откинутой голове. Неподалёку стояли Нагой и Бельский, с ними затурканный приказный — не Арцыбашева ли толмач? Богдан подбежал на цыпочках, что выглядело при его дородстве невыносимым скоморошеством. Иван Васильевич сварливо велел перетолмачить, про что поёт колдунья. Приказный передал примерно так:

   — Дура, — сказал Иван Васильевич. — Смерти нет!

Приказный не успел перевести, шаманка залопотала страстно, злобно. Иван Васильевич взглянул на толмача. Тот словно забыл слова, едва не трясся. Верно, колдунья пророчила ужасное.

   — Толкуй! — рявкнул Иван Васильевич.

Толмач забормотал о звёздах, о зловещей бродячей комете, уже появившейся на весеннем небе, опасной для царей. Колдуньям надо ещё долго смотреть на небо, считать иные звёзды для последнего слова. Влияние небесных сил многообразно и противоречиво, там тоже идёт борьба — за души, за жизни... Чем дальше, тем невнятней становилась речь. В другое время невнятица насторожила бы Ивана Васильевича, но после камлания он испытывал забытую бодрость, которую мнительный больной принимает за выздоровление.

   — Уведите меня. Бесовок держать взаперти. Кобника расспросить, что ему бес напророчил. А колдовство его доброе...

Вечером он не принял настоев и вытяжек доктора Роберта, позволил только размять себе шею. Борис Годунов притащился уговаривать, хотя Иван Васильевич давал понять, что его навязчивые заботы неприятны. Однако не гнал, одержимый болезненной неуверенностью перед ним и другими ближними людьми, рыскавшими по палатам с уклончивым видом волков, чуявших смертельную слабость вожака. Присматривались украдкой, ловили некие знаки на царском лице. Так ему чудилось, но поделиться подозрениями решился только с Марьюшкой над колыбелью Митеньки.

Тот вкусно, трогательно спал. При виде его Ивану Васильевичу приходило слово «искупление». И в высшем смысле, в связи с рождением Христа, «искупившего нас дорогой ценой», и определённее: царевич Дмитрий в народной памяти смягчит жестокое впечатление, оставляемое самим Иваном Васильевичем. Кто ведает его судьбу: Фёдор бесплоден, как и бедный умишко его, здоровьем слаб, вряд ли долго проживёт. К совершенным годам Дмитрия освободит царское место. И хоть Мария седьмая жена, Дмитрий станет первым претендентом на престол. С ним рядом и Шуйский, и потомки князя Старицкого будут самозванцами.

Именно потому Дмитрию грозит опасность. Надо внушить Нагому, как непрост, решителен и тайно жесток Борис Годунов. Напомнить, как под видом заступничества искусно разжигал злобу Ивана Васильевича на старшего сына, какие связи сплёл с влиятельными дьяками Щелкаловыми, Арцыбашевым, как его поддерживают Строгановы и англичане, в чьих руках деньги, мощнейшее оружие в борьбе за власть. Может быть, Годунов — страшнее зятя своего Малюты, и опасней всех, приближённых к государю с начала опричнины, Иван Васильевич не сомневался, что всё сказанное Марии над колыбелью Дмитрия станет известно Афанасию Нагому...

...И он не ошибался, как вообще редко ошибался в людях, подозревая их в сокрытых умыслах. Афанасия Фёдоровича, смолоду посвящённого в предания и тайны Бахчисарайского дворца, чрезвычайно занимал вопрос: не намерен ли кто-то из ближних людей ускорить кончину государя? После того как новый английский посланник Боус поставил крест на его сватовстве, все слабые надежды Нагих устремились к продлению жизни Ивана Васильевича. Они тоже не верили ни в плодородие, ни в долговечность Фёдора, игрушку в руках Бориса и Ирины Годуновых. И очень боялись за маленького Дмитрия. Детская жизнь дешевле власти.

Уж очень неожиданным, обвальным казалось ухудшение здоровья Ивана Васильевича после Рождества. Оно совпало с прощением лекаря Элмеса и с явным изменением способов лечения Роберта Якоби. Возможно, делу вредила соревновательная несогласованность их усилий; но и злоумышления Нагой не исключал. Пожалуй, кроме лекарей да самого больного одна жена верно могла судить, легче ли ему от английских лекарств. Племянница Мария уверяла, что хуже.

Заметно полегчало от шаманов-кобников. Но то не лечение, а отсрочка, полагал Афанасий Фёдорович. Он насмотрелся и на восточных чародеев, те многое умели. И принимал восточный взгляд на смертельную болезнь — явление неотвратимое, занесённое при рождении в небесные скрижали. Кисмет, судьба... Ей можно подыграть, то есть ускорить смерть. Или вести здоровую жизнь, сполна получить своё. Иван Васильевич смолоду губил себя, поздно кобениться с самыми сильными шаманами. Доверчивость царя делала их не менее опасными, чем лекарей. При их дикарской неуправляемости и умоисступленности в камлании могут убить нечаянно. Себя Нагой считал неуязвимым, а государь легко подвержен чарам. Плохо, что лекарей опекал Годунов, шаманов — Богдан Бельский, а Афанасий Фёдорович, руководитель тайной службы, остался не у дел.

Нагой, как мог, обкладывал Бельского, подсылал комнатных холопов, ловил всякое упоминание о нём. Казалось, тот был повязан с Иваном Васильевичем кровью, опричными злодействами, в случае смерти государя Бельскому первому грозила ссылка, тюрьма, топор. В Думе его ненавидели, Годуновы боялись и ревновали, народ считал наперсником государева разврата, слухи ходили самые неприличные, в восточном духе. Богдан Яковлевич знал о царе такое, чего не знал никто, разве покойный дядя его Малюта Скуратов-Бельский. Как тот, умел молчать. Пока... Не потому ли Богдану даже не икнулось, когда ближайший родич его сбежал к Баторию. У государя были основания не оставлять в живых сего любимца в смутное время перемены власти. А Джером Горсей, сосущий дворовые сплетни подобно пьянице, дуром попавшему в погреб, записывал; «Преданность Бельского царю поколебалась; ему надоели дьявольские деспотические выходки этого Гелиогабала...» Ну, выходки Богдан терпел бы ещё сто лет. Теперь у него не было уверенности, что очередной каприз царя не завершится ударом посохом в висок. Только над ним Иван Васильевич рыдать не станет, просто велит истопникам убрать.

Бельский затеял опасную игру с шаманками. По сведениям Горсея, «царь одному ему доверял выслушивать и передавать их откровения». Тот бы и рад, но без толмача договориться с самоедами не мог. Толмачил, как выяснил Нагой, служилый из приказа Андрея Яковлевича Щелкалова. Был тут сговор между опричником и земским дьяком, в былые годы ненавидевшими друг друга, или Щелкалов подсунул Богдану Яковлевичу соглядатая? Вопрос серьёзный, но до поры неразрешимый. Кроме толмача, вещуньи ни с кем объясниться не могли. Но то, что знают двое, уже не тайна. Нагой не поскупился на посулы и угрозы комнатным слугам. Кое-что вызнал неугомонный Горсей — для Годунова. Так и пошло порхать по дворцу, будто шаманки по звёздам уточнили день смерти государя. Осьмнадцатое марта.

Сказать об этом государю мог только Бельский. Другие, особенно Щелкалов, не посмели бы. Как следовало ожидать по всем канонам медицины, Иван Васильевич впал в чёрную меланхолию, чуть не на пытку хотел поставить вещуний. Роберт Якоби обрушился на предсказание всей тяжестью науки, на время сумел успокоить больного, доказывая, как неопределённы все вообще астрологические вычисления. Вспомнили Елисея Бомеля[98], английского астролога, не угадавшего своей страшной судьбы при московском дворе, зато пророчившего гибель процветающей Англии. Митрополит напомнил о Максиме Греке[99], коего государь ценил, о его победоносной полемике с астрологами в России. Больного утешить можно, если он жаждет утешения. Чем он слабее, тем легче поддаётся всякому внушению. А государь заметно сдал, его уже носили в креслах. Худо, что наблюдения за звёздами, насколько они доступны простому человеку, как будто подтверждали построения шаманок, особенно в части планет и появления хвостатой звезды. В Москве её увидели в начале марта... Ежели Бельский хотел, он мог свести на нет успокоительные беседы Роберта. А тот, воспользовавшись гневом государя на колдуний, начал усиленно потчевать его своими снадобьями, и Элмес уже без пререканий помогал ему. Кажется, их примирил Борис Годунов.