Странным образом замысел Штадена совпал с предложением польского доморощенного стратега пана Ласского, выступившего на последнем сейме. Король отнёсся к нему без должного внимания. Поскольку в этом мире всё тайное становится явным лишь в общих чертах, подробности отношений Штадена с литовской тайной службой остались неизвестными. Но всё, что он делал со дня высадки в Антверпене, было направлено к одной цели — союзу между Швецией и Речью Посполитой при денежной и военной поддержке имперских князей.

   — Мы на войну як на толоку собираемся, — качнул седеющей головой Филон Кмита. — Всех соседей кличем. Да хватит ли нам пива на угощение?

   — Со своим придут. Абы хлеб ссыпан был в наши закрома.

   — Дай Бог... Тольки меня, пане милостивый, сомнение берёт. Имея более прочих справу с московитами, не могу разгадать их. То они глупство безмерное творят вроде погрома новгородского, то столь же непонятное геройство. Я всей душой надеюсь на победу, но не немецким умыслом.

   — Да, русских не угадать... А нас? Але мы хуже московитов фортелей наробили?

   — Так мы ж единой крови, — улыбнулся Кмита. — Что б там ни толковали виленские учёные мужи...

2

Болота притомили Неупокоя и Игнатия. И в то же время они притягивали, завлекали, как всякий просвет в чащобе, когда уже не веришь, что доберёшься до жилья, а так и будешь скитаться по Полесью, медленно превращаясь в зверя... Просветы не облегчали пути: мхи верховых болот — то зелёного, то жёлтого, то бесстыдно-розового цвета — съедали тропы, затягивали ноги по колено, высасывали силы хуже любого бурелома. Игнатий определял направление по ольховым островкам и приметным деревьям. Тропу на озеро Усочорт он не раз измерил неутомимыми ногами. В отличие от Феодосия Косого, он не любил сидеть на месте, затянувшееся пребывание в семье рождало у него какой-то ножной и душевный зуд, бессонное ощущение потери времени, потери жизни. В том, что «Косой развратил Литву», повинен был наполовину этот зуд, вечное беспокойство бродяги-проповедника Игнатия.

На Усочорте у Косого и Игнатия были свои дома и семьи. Сбросив монашеские куколи, Косой в Литве женился на еврейке, Игнатий — на полячке. Поначалу они завели обычное крестьянское хозяйство, приварок добывали рыбной ловлей и охотой, но вскоре число последователей Феодосия возросло настолько, что слово стало кормить их щедрей ловушек и сохи. За «орала душевные» их не одни крестьяне привечали, но и паны, склонные к философии и вольнодумству, считавшемуся признаком культуры. Шло оно из Италии с учением социниан, во многом совпадавшим с проповедью Косого.

В дороге книжный человек говорлив — в отличие от крестьянина, которому есть о чём подумать. Книжнику непременно надо делиться воспоминаниями или доказывать своё другу, врагу, попутчику. Знакомые места взбодрили память Игнатия о первых месяцах в Литве. С насмешливым воздыханием поведал он об одном «безумстве» — разгроме православной церкви в Витебске, первом их совместном деянии на чужой земле. «Як тольки смелости хватило, Господи! Младосць, младосць...»

Бежав из Сийского монастыря и перейдя границу, Игнатий нашёл Косого в лесном урочище севернее Витебска, где Феодосий сеял в крестьянском мире смуту так же естественно, как одуванчик семена. Они разлетались достаточно далеко, чтобы указать путь Игнатию. «Я пришёл к нему, не блуждая, яко к факелу в ночи, а верней сказать, к горящему дому». Появление Феодосия Косого в Литве действительно запомнилось надолго, отразившись даже в летописаниях: «В то лето пришли монахи с Востока и принесли Учение...»

Косой, ещё не оженившийся, беспокойный и втайне гордый неожиданным успехом своего учения за рубежом, встретил Игнатия с хищной радостью: нашего полку прибыло!

Игнатий, возбуждённый и обозлённый событиями на Сии, чувствовал недостаточность мирной проповеди-посева. Обоим хотелось действовать, прогреметь на всю Литву. Бес или ангел нетерпения понёс их в Витебск. Там особенно сильна была Православная Церковь. Только положение её не было исключительным, как в России, православию приходилось уживаться и с католичеством, и с ересями. Узрев знакомую до боли луковку, щедро облитую сусальным золотом, Косой не умилился, а весь ощерился, будто прихватил давнего врага на пустыре за городскими стенами, где ему уже ни пушки, ни загородки не помогут.

В церкви шла служба... Стараниями многочисленных чад, собранных Вассианом, другим учеником Косого, слух о приходе восточного вероучителя быстро разнёсся по посаду. И в церкви Феодосия узнали сразу, будто ждали. Священника уже не слушали, да и ему не до литургии стало под бешеным взором «рабьего апостола», охваченного, как говорили о нём современники, «лютым еретическим запалением». Когда же Феодосий, пропущенный вперёд, обратился спиной к алтарю, а ликом к прихожанам, их тоже пронизало это запаление, дремавшее до появления Божьей искры.

Ещё по дороге в город Косой поведал Игнатию свой взгляд на «разжжение человеков»: «От века зреет бо в человецех супротивность и сомнение, сеет же их сама тяжкая жизнь. В Литве она не милостивей, чем в России, здесь тоже народ озлоблен против панства, ждёт новой веры... Когда созреет колос, должен явиться жнец. Без него падут зёрна в грязь, уйдут под снег. Мы с тобой жнецы!» В витебском храме он верно угадал готовность к возмущению, неведомую ещё и самим прихожанам. То, что ему удалось совершить тогда, подтверждало вывод Зиновия Отенского, что Косой — бунтовщик по сути, хотя и редко по делам. Витебский «бой» был едва ли не единственным в его жизни.

Уставив слегка косящие глаза не в лица прихожан, а на что-то невидимое между ними, Феодосий глубоким голосом заговорил об идолах. Здешние люди не доверяли громогласным восклицаниям, они наслушались их от королевских возных, собственную радость выражали сдержанно и в горе были молчаливы... Лишённая красот, рассудительная речь Феодосия проникала в их сердца через разум. Редко Игнатий слышал, чтобы Косой вещал с такой потаённой огнепальной страстью. Вдруг знаменитый иконостас, грозно сиявший за его спиной окладами и ризами, стал жечь и резать промытые очи: это же собрание рукотворных кумиров, тщетно изображающих непостижимое — Дух Божий! Изображение Бога является не только святотатством, доказывал Косой, но и насмешкой над здравым смыслом, над тем понятием о Духе, которого достиг современный человек. Как можно нарисовать нечто всемогущее, всезнающее, вездесущее, легко поселяющееся в каждом сердце и проникающее в любое место, где, по слову Христа, «собираются хотя бы трое во имя моё»? И как бы между прочим обратился Феодосий к расчётливому началу, жившему во всяком витебском посадском: сколько же стоит всё это литое серебро и позолота?! Кому они нужны, кроме тщеславящихся попов, не умеющих иным путём привлечь людей в свои капища?.. И — снова о сокрушении идолов, предпринятом пророком Моисеем по слову Бога: «Не сотвори себе кумира...»

   — «Кроме меня!» — неожиданно зычно дополнил священник урезанную Косым фразу. — Стало быть, изображение Бога разрешено!

Феодосий живо обернулся к нему и протянул руки к его сияющему облачению с золотным шитьём, похожему на жёсткие латы:

   — Братие, чада Божьи! Подумайте, смеётся или плачет Отец Небесный, глядя на сего воина у царских врат? Ему лишь сабли не хватает...

Игнатий не заметил, кто первым кинулся к иконостасу срывать, выламывать иконы и серебряные рамы. Священника отбросило как бы горячим взрывом, он только в ужасе крестился на оголяемый иконостас, на глазах превращавшийся в обыкновенную решётку с гвоздями и крюками, — не на таких ли казнили древних христиан? Позже на холодную голову Игнатий тщетно спрашивал себя, откуда взялась такая разрушительная злоба в жителях мирного городка, пригревшегося в глубине Великого княжества Литовского? Возможно, в церкви многовато собралось крестьян, — у них причин для возмущения было больше, нежели у витебских посадских.

Ещё удивительнее то, что выбрасывание икон дёшево обошлось Косому. Протесты православных священников не трогали короля в далёком Кракове, даже Литовской раде было не до них. Они заглохли в стенах церквей, за стенами которых гуляло море свободной веры.