Фавье сердито улыбнулся:

— В Париже все начинается и кончается песней…

У входа на площадь протянулись ряды ларьков, обтянутых цветной парусиной. На прилавках пестрели груды раскрашенных пряников, сластей, поджаренных пирожков. Художники прямо на земле разложили, расставили свои картины. Напудренный Пьеро с подмостков балагана зазывал публику, обещая отдать половину сбора в пользу раненых. Из освещенного тира доносилось хлопанье выстрелов. Мишени изображали версальских министров. При удачном выстреле деревянные фигурки под общий смех опрокидывались вниз головой. На протянутых канатах покачивались бумажные фонари. Молодежь танцевала посредине выложенной серыми плитками площадки, на том месте, где восемьдесят лет тому назад их деды разрушили Бастилию и укрепили над развалинами тюрьмы надпись: «Здесь танцуют!»

Возле ограды Июльской колонны крутилась карусель под звуки меланхоличной шарманки:

А на вершине колонны летящая золотая свобода простирала руки к синему пустому небу, и Домбровскому вспомнилась невеселая шутка парижан: «Свобода ежеминутно собирается улететь из Франции».

Всадники гуськом пробирались сквозь шумную толпу. С высоты седла Домбровскому было видно море голов: женские шляпки — широкополые, перевитые лентами, украшенные цветами, крохотные чепчики, кокетливые береты перемешались с темно-синими кепи национальных гвардейцев, с лихо сдвинутыми котелками, с венками иммортелей на непокрытых женских головах. То тут, то там мелькали букеты фиалок, ветки боярышника, воткнутые в дула шаспо, как будто у солдат за спиной были привязаны молодые деревца.

Подлинные хозяева города впервые свободно справляли свой народный праздник.

Здесь были:

сутуловатые, мускулистые каменотесы;

худенькие, острые на язык ткачихи с фабрики гобеленов;

бесстрашные кровельщики — строители грандиозного Центрального рынка;

рабочие газового завода, их можно было узнать по долгому надрывному кашлю;

щеголеватые писцы из квартала Марэ, с тросточками, в шелковых цилиндрах;

кокетливые горничные, официантки, продавщицы;

косторезчики, граверы, чеканщики с красными воспаленными глазами.

Они строили и украшали город, отделывали Лувр, прокладывали новые улицы, ставили фонтаны; они освещали, чистили, красили Париж, отливали памятники, пекли хлеб, кормили, поили.

Они создали этот город — веселое произведение этого талантливого народа.

Домбровский привстал на стременах, выбирая дорогу среди густой травы. Пользуясь остановкой, конь потянулся к корзине молоденькой цветочницы.

— Ну вот еще! — возмутилась она.

— Это он для меня выбирает, — улыбнулся Домбровский. В лицо ему полетели пахучие ветки белой сирени. Ярослав поймал ветку на лету, хотел поблагодарить девушку, но ее тонкие голые руки, держа над головой цветочную корзину, мелькнули уже далеко.

Домбровский поправил усы, ему стало весело и чуть грустно.

— Если бы они знали, — сказал он Фавье, когда площадь осталась позади.

— Они знают лучше нас с вами, — горячо возразил Фавье.

Неудача в Комитете общественного спасения обескуражила Домбровского. Он завидовал сейчас простым солдатам — ему вдруг захотелось вот так же беспечно шагать с шаспо за плечом, с флягой у пояса туда, куда прикажут, распевать песни, стрелять и отвечать на промах своей, только своей жизнью.

Они проезжали мимо одного из рабочих клубов Бельвилля.

— Заглянем? — предложил Фавье и, драматически прижимая руку к сердцу, пригрозил:

— Ну что же, заглянем, — устало согласился Домбровский. Ему не хотелось возвращаться в штаб.

Придерживая сабли, стараясь не звякать шпорами, они вошли в битком набитый зал. Здесь собирались жители близлежащих кварталов, соседи, товарищи по работе, родные. Приходили целыми семьями, между скамейками бегали дети, женщины вязали, штопали. Сквозь облака табачного дыма виднелась сцена, с кафедры, обтянутой кумачом, говорил очередной оратор.

Трагическое сменялось смешным, рукоплесканья обрывались ледяным молчанием, гневные выкрики неожиданно кончились мирным хохотом. В этом бурлящем котле варилась пища Коммуны — все то, что питало ее идеями, энергией, верой.

Изобретатели предлагали способы уничтожения версальцев. Один требовал отравить воду в Сене, другой объяснял проект парового ружья, третий потрясал ручной бомбой, начиненной особым взрывчатым веществом, пока его решительные жесты не вызвали живейшего беспокойства среди публики.

Благообразный старичок в очках предложил применять для ночных атак электрические прожекторы. Домбровский и Фавье переглянулись. В те годы юная электротехника еще только входила в силу, и эта смелая идея понравилась Домбровскому. Он отвел старичка в сторону, расспрашивая подробности.

Развалясь на скамейке, Фавье наслаждался коротким отдыхом. Жара разморила его. Хотелось курить, и лень было вытащить из кармана трубку. Полузакрыв глаза, он наблюдал за Домбровским. Скромный синий мундир генерала сливался с синими мундирами гвардейцев, с синими, черными блузами мастеровых. Если бы не сабля да не широкий кант на кепи, Домбровского можно было принять за рядового.

Внимание Фавье отвлек новый оратор. Это был длинноволосый человек в каком-то пестром опереточном мундире, длинная худая шея его была обмотана ярко-зеленым кашне.

— …Только народ пользуется привилегией непогрешимости! — провозгласил он. Польщенная таким началом, публика приготовилась было слушать, но в это время где-то под скамейкой яростно залаяла собака, ее с трудом успокоили.

— Я тоже, подобно Бланки, вот уже двадцать пять лет работаю заговорщиком и останусь им навсегда! — продолжал оратор, пренебрегая смешками.

Заговорщиком? У него потребовали разъяснения.

— Дело вот в чем, граждане. Все правительства отказывали народу в его требованиях. Следовало прибегать к заговору, чтобы вырвать права народу. Допустим, Коммуна вырвала эти права. Но сегодня нам этого уже мало. У нас появились новые требования. Вот почему нам, друзьям народа, надо быть заговорщиками и сегодня, и завтра, и всегда!

Эту теорию постоянных заговоров удостоили насмешливыми аплодисментами.

— Ты что же, против Коммуны подбиваешь нас? — крикнул кто-то.

— Я замечал, что на прошлых собраниях не позволяли прерывать оратора, — возмутился заговорщик.

— Потому что вы не мололи такую чепуху! — отозвался ему тот же голос.

— Предлагаю удалить прерывателя! — заявил председатель.

Поднялся шум. Снова возмущенно залаяла собака, к ней со смехом бросились со всех сторон.

Прерыватель не ушел, он даже попросил слова. К общему удивлению, это оказался сухонький, робкого вида литейщик. Попав на ярко освещенную сцену, он испугался, стал путаться, но когда он наконец сказал, что их хозяин сбежал в Версаль, а они сами сегодня ночью начинают литье, люди притихли.

— Вместо фонарей мы будем лить снаряды.

— Вот это действительно изобретение! — приободрили его из зала.

Литейщик победно выставил жидкую бороденку.

— Важно, чтобы нашими снарядами стреляли, — продолжал литейщик. — А ты, гражданин заговорщик… Это пусть Адольф Тьер строит козни… Это по его части. А я, вот… когда мой сын нашкодит, я его сам выпорю, а другому не дам. Вот, это…

— Правильно! — услыхал Фавье звонкий голос Домбровского. Он сидел теперь несколько впереди Фавье, сбоку, у стены. Глаза его блестели, лицо раскраснелось, он смеялся и аплодировал вместе со всеми. Недавнее уныние покинуло его. Фавье ревниво посмотрел на соседей Домбровского. Одноногий рабочий опирался большими коричневыми руками на зажатую между колен палку. Наклонясь, он что-то гудел на ухо Домбровскому. С другого бока женщина с маленьким ребенком на руках сочувственно и зло кивала головой.