Впрочем, лицо-то у Митьки было в тот раз до чрезвычайности больное и изнеможенное.

XXIII

У Митьки начинался высокий жар. Тут и брать бы вора, обессилевшего и безоружного, но никто не обращал на него внимания. Тявкнула в одном проулке собачонка на него, но лай ее не отразился нисколько в затуманенном его сознании. Когда проходил мимо булочной, пахнуло на него сытным и горячим, и Митька остановился, но не понял, что это был голод, и прошел мимо, увлекаемый бредовым воображением. Все казалось ему, что, едва минует эту улицу, сразу попадет туда, где теперь заключалось для него самое главное. Так с самого утра бродил он, принимаемый за пьяного, и счастливая звезда охраняла его от несчастья. Покрасневшие глаза, ослепляемые ярким снегом, болезненно слезились. Вдруг ему показалось, что рядом с ним идет Манька-Вьюгá, но он не поворачивал головы в ее сторону, слишком уверенный в ее присутствии. Она задавала вопросы, упрекала, а он не мог не ответить ей.

— Да, Маша… с героя в последнюю минуту упали штаны, и вышло нехорошо. Спасибо тебе, Маша, что любишь и страдаешь за меня. Я ведь знаю: ты так устроена, что не можешь без игры. Нет, Маша, я твердый, я карборундовый! — Ему понравилось упорное это слово, и он несколько раз повторил его. — Я очень страдаю, Маша. Разве не должен страдать герой? Ты сказала, что гублю революцию? А самого себя разве не гублю? А, может, я заново рождаюсь, Маша! Ты не подумай, будто я «честным» вором притворяюсь! Правда, я потерялся: очень шумно было, суетливо; у меня разум с суетой справиться не мог. Я сбился с ноги, понимаешь? Но я по секрету тебе скажу: я еще могу умереть, когда потребуется. А в щелочку не могу подсматривать… и не хочу. Когда я не хочу, то и гора меня не заставит. А разве не дрался я? Э, дозволь герою не хвастаться своим геройством, дозволь герою молчать. Ах, как у меня голова болит!.. — Он хотел схватить ее за руку, но движенье пропало впустую: Маша исчезла. Подозревая ее в игре (— ишь, сама наговорила уйму, а ему высказаться так и не дала!!), Митька забежал за угол и должен был схватиться за столб, чтоб не упасть. Ее не было и тут. Его болезнь подсказала ему, что, хитрая, она взбежала по лестнице, чтоб скрыться от последнего митькина слова. Торопливо, спотыкаясь и еле переводя дух, поднялся он за нею, вошел в какую-то широкую дверь и остановился в подозрительном недоумении.

Множество людей сидело за столами, преклоняя деловитые головы к бумаге. Они пришибленно молчали, но был такой гул, точно шевелила крыльями огромная бумажная муха. Маньки не было и здесь, но он уже и забыл про нее. Ну да, он уже был здесь недавно… на прошлой неделе?.. во сне?.. вчера? Вот тут находился провод сигнального звонка: пришлось разъединить, прежде чем войти… вместе со Щекутиным? Ах, да-а… Щекутин шарил штепсель на стене, чтоб приладить электрическое сверло. («Работа выполняется за счет работодателя», — сострил он при этом.) Митька медленно проходил между столами, и никто не остановил его. В коридоре он повернул налево и остановился перед дверью с эмалированной дощечкой запрещавшей входить без доклада.

Ранние сумерки наступили, но никто не смел зажечь свет. Дух несчастия висел над учреждением. Застекленная кассирская будка, мимо которой проходил Митька, воротила его к яви из хаотического бреда. Там, тоже в потемках, сидел милиционер, как бы охраняя печальные следы митькина искусства. Он пробовал засмеяться, потому что стало необычайно весело, но не досмеялся до конца: собственный смех ему причудился сиплым лаем. В том же злобном весельи он распахнул директорскую дверь и носом к носу столкнулся с двумя в кожаных куртках. Они вежливо извинились, в потемках не узнав Митьки. Он дождался, пока их шаги не слились с общим гулом коридора, и только потом вошел. Аташез, он самый, секретарь полковой ячейки, честный усач, сидел за большим столом, на котором четыре телефона караулили его приказания.

Все здесь было благообразно, как и белевшая в раме обширная борода великого зачинателя. Митька снял шапку, и тот час худощавый человек, иностранного покроя и с трубкой, распространявшей ароматический смрад, стал прощаться, старательно перековеркивая русские слова. Аташез был весел и любезен, и зубы его сверкали так же быстро и решительно, как и у иностранца.

— Здравствуй, приятель! — сипло прервал Митька, посмеиваясь удивленью Аташеза, и с маху сел в мягчайшее, волшебное какое-то кресло. — Живой, живой… навестить тебя пришел!

Тот не отвечал и глядел, словно увидел мертвого. Митьку он узнал сразу: слишком много было пережито вместе, слишком часто одна и та же шрапнель раскрывала над обоими смертоубийственную пятерню. В первую минуту лишь присутствие чужого человека помешало ему выразить жгучую радость. Но и после ухода аташезова гостя длилось замешательство: первая радость прошла, и возникшие было слова потускнели. Он мелко заговорил о чем-то, а Митька упорно разглядывал его холодные и ужасно торопливые руки, его галстук, его коротко подстриженные усы.

«Чорт, ведь какие хорошие усы были, а вот подбрил, балда, и какой-то фунтик вместо бородки подвесил», — струилась развязная митькина мысль.

— Где ты теперь?.. ведь столько лет, — взволнованно говорил Аташез и все бегал по столу глазами, ища чего-то.

— В кооперации работаю, — важно сипел Митька, откашливаясь, в надежде придать голосу утерянную звучность. — Все в разъездах, брат, все на побегушках. Вот и голос в поезде вчера потерял… вагон нетопленный какой-то попался. Ну, ничего… уж больно дело-то интересное! — Он выдумывал какие-то цифры и приводил слова, застрявшие в памяти из газет. — Кто это был у тебя?

— Иностранец один. Дела, знаешь, дела. Строительство идет полным ходом!

— Фанерное! — подмигнул Митька, как бы подзадоривая бывшего приятеля. — Ну, ладно, не конфузься! Нет, я не про иностранца, а вот перед ним-то двое вышли, в куртках.

— Ах, ты про это? — Директор поднял черные глаза на Митьку, дивясь странной его прихоти. — Как же, брат, шестьдесят тысяч ухнули в одну ночку. Вот они и приходили двое, из розыска. Ты лечись, Митрий, а то совсем голос потеряешь. Ты Бахтина знавал? Нет?.. Вот тоже голос потерял, так и хрипит теперь.

— Проиграл, что ли? — веселился Митька, упрямствуя в решении разозлить Аташеза. — Или с девчоночками?

— Ты про что? — нахмурился тот.

— А вот шестьдесят-то тысяч… Бывает, знаешь, блудильные девочки там, картишки. Ну-ну, я пошутил, я уже читал в газетах. (— Митька лгал, и если бы директор успел в тот лень просмотреть газеты, он мгновенно уличил бы Митьку. —) Да, большие деньги. И, главное, всего обидней, деньги эти какой-нибудь дряни на тряпки пойдут! У нас, в Ветлуге, из кассы тоже двенадцать тыщонок хапнули… так эти же двое, кажется, и наезжали! Храбрые ребята, особенно постарше который. Ты спроси их про меня: небось, помнят. Из Ветлуги, мол… кооператив «Красный сеятель». — Он врал с необузданным азартом, как будто для того лишь, чтоб дольше просидеть в удивительном этом кресле. — Пухом, что ли, набито, — мягкое какое. А мы, брат, все на табуреточках…

— Да-а… — вяло протянул директор. — И ведь вот какая штука. Возле шкафа вот эту вещицу нашли! — И он, развернув бумажку, валявшуюся на столе, показал Митьке тонкое, с голубым глазком колечко. — Так в бумажке и валялось. Забавно, знаешь, что где-то я раньше видел его. Постой — на фронте… Под Казанью. Да-да…

— Да у меня же и видел! — тихо сказал Митька, беря колечко и неспешно пряча в карман. — Забыл? Ну-ка, давай сюда и бумажку.

— А ты уверен, что твое? — слабо сопротивлялся директор, не смея не верить Митьке. (Тут позвонил телефон. — Да, слушаю. Что-о, кто пьян? Вы не туда попали…) Ведь его рядом с телефоном… фу, рядом со шкафом нашли. Тот, кто ломал, тот и выронил!

— Хоть и директор ты, а дурак, Аташез. А еще четыре телефона наставил себе, — нагло улыбался Митька. Однако он очень ловко сочинил, что колечко это у него украли вместе с бумажником в Ветлуге же. — Ты что же, не веришь мне? Раз сказал, что мое… какие же там разговоры! Чорт, приедешь вот так, а тебя и сцапают: ты, скажут, шкаф сломал…