— Не знала, Аким Андриянович, что отчитываться перед тобой придется. А то бы обязательно завела такой списочек…

— Своими глазами видел, как записывала. Выкладывай все начистоту!

— И про беглецов скажи, — настаивал Ефим Поляков. — В каком лесу их укрыла?

— Кликни по лесам, — с усмешкой посоветовала Дуня. — Може, кто и отзовется.

Терпение Кадилина лопнуло. Надменная важность сошла с лица. Он выхватил из кобуры револьвер, приблизился к Дуне.

— Куда перепрятала оружие? Сказывай! Не то пришибу как собаку!

— Отродясь никакого оружия не видывала, — ответила Дуня. — И напрасно вы, ваше благородие, голосок свой надрываете. Хорошо на того грозиться, кто угрозы боится. А я к грозному обращению привычная. И не такое довелось от вашего буржуйского брата наслышаться. Стерплю и это.

Кадилин револьверным дулом приподнял ей подбородок, пристально глянул в глаза.

— Ну, как — будем отвечать? Или хочешь, чтобы мы твоего голыша в утробе прикончили? Ну?

Дуня с ужасом глянула на Кадилина, понимая, что то грубое, бесчеловечное, о чем он хладнокровно говорил, может свершиться. В пояснице вдруг заломило. Что-то живое ударилось в бок. Пошатнуло ее. Она до боли прикусила нижнюю губу. Устояла, не проронила ни слова.

— Всыпь-ка ей! — кивнул черномазому солдату Кадилин. — Заставим говорить!

Нагайка прошлась по спине. Дуня упала на корточки, пригнулась, чтобы защитить живот. Нагайка свистнула еще раз. И еще…

Потом допрашивали Архипа. Кадилину хотелось во что бы то ни стало разузнать, где расположилась красная конница, куда намерены чапаевцы двинуться дальше.

Архип молчал.

Кадилин ставил его к стенке, палил из револьвера. Пули исклевали всю штукатурку возле головы Архипа.

Он по-прежнему молчал.

Истерзанных, в ссадинах и кровоподтеках на лицах, Дуню с Архипом толкнули в телегу, повезли за село.

Потянулась голая, побуревшая от солнца степь, широкие поля в густой желтой щетине скошенных хлебов, высохшие, морщинистые буераки. А вот и знакомая дорога, которую еще совсем недавно, возвращаясь домой из Горяиновки, угадывали они по заснеженным вехам у обочин. Как долго протянется этот путь? Может, оборвется вон за тем поворотом, навсегда исчезнет из жизни? А может, еще и выведет на бугор, откуда видно родное село, отцовская хибара над болотом? Хорошо бы взглянуть в последний разок. Детишки, поди, плачут в избе, слушая скорбные причитания бабушки, а маленькая Катя тянет ее за подол, просится к маме… Не увидит она больше ни отца, ни матери, не прижмется к дедушке, которого уже нет. Одним придется детишкам идти по жизни, по дорогам, которые для них родители наметили. Только бы не оступились, не свернули в кювет, не набили себе шишек зазря…

Дуня вздохнула, прикоснулась ладонью к волосам Архипа. Он лежал в забытьи, запрокинув голову. Спутались, серебром покрылись когда-то буйные кудри. Возле самого уха — свежий, кровоточащий рубец. Волосы здесь слиплись, побагровели. Дуня помахала рукой над раной, отгоняя надоедливых мух, потрогала гимнастерку мужа, на которой вверху недоставало двух пуговиц, а на белой подкладке воротничка ржавым пятном расползлась кровь. «Постирать бы надо», — подумала Дуня. Она осторожно поправила ворот и убрала из-под головы Архипа фуражку, положила ее себе на колени. Над черным костяным козырьком, как капелька крови, алела звездочка.

Своего села Дуня так и не увидела. Кони перед бугром неожиданно свернули влево, в лощину, и побежали рысью. Телегу подбрасывало. Дуня придерживала голову мужа ладонями, боясь, как бы не растрясло.

Архип слышит цоканье копыт впереди, и ему кажется, что он не в телеге, а скачет на коне по степному шляху. Рядом сверкает, молнией обрушиваясь на головы врага, клинок боевого командира Василия Чапаева. Они долго мчатся бок о бок — сквозь свист пуль, навстречу мерцающим штыкам, в огне и дыму. Впереди Большая Таволжанка. Село прикрыто пушками, пулеметами, там великое множество белочешских легионеров, — более двух тысяч, как донесла разведка. Надо их выбить. Так приказал командир. Так требует долг. Ноет рука, отягощенная саблей. Озверело храпит конь, раненный в шею. Звенит кровь в висках от знойного солнца. Но не прерывает конь стремительного бега. Не устает работать кавалерийский клинок в руке. Не угасает в голове одна горячая мысль — вытурить неприятеля из Большой Таволжанки, очистить подступы к Николаевску. Грозным пыльным облаком накатывается на вражеские окопы красная кавалерия, сметает все на своем пути. Валятся и захлебываются в пыли обреченные легионеры. И летит, словно на крыльях, по сельским улицам неудержимая чапаевская конница. И Архип впереди, рядом с Чапаевым. Сокрушен враг, ликуют красноармейцы. А Чапаев левый ус весело крутит: «Лихо воюешь, Поляков! Молодчина. Награда тебе полагается. Какую желаешь?» Радостно Архипу слышать такое от прославленного командира. И смущается он. «Скажете тоже, Василий Иваныч! Воюю, как все, ничуть не лучше. Не ради награды воюем. Сами знаете». А Чапаев уже берется за правую стрелку усов, глаза хитровато прищуривает: «Скажи, Поляков, как дела-то дома? Соскучился, поди, по жене, по детишкам малым. А?» И отвечает Архип: «Не без этого. Жена у меня отменная — комбедом командует. И детишки хоть куда. Отчаянные. Особенно Гришутка. Палец ему в рот не клади — враз отцапает. А еще, скажу вам по секрету, Василий Иваныч, в нашем семейном полку прибавление намечается. Жена вот-вот сыном разрешится». Чапаевские усы расплываются в лукавой ухмылке: «Так уж обязательно и сыном? А ежели вдруг девка будет?

Не горюй! Девки нынче под стать мужикам пошли — бедовые!.. Так вот, придумал я тебе награду, Поляков! Домой на побывку поедешь. Через три дня возвращайся. Може, младенца своего еще побаюкаешь. Ну, как — по душе такая награда? А?»

И звенит в ушах лукавый чапаевский голос, и трясет Архипа, как в седле во время атаки, и будто степной ветерок гарью пахнул. Значит, еще не умолкла канонада над Большой Таволжанкой. Но ведь не позже как позавчера, 11 августа, она была отбита у неприятеля… Бредит Архип. Никак не вырвется из плена сражения, из пожарища военного…

Телега миновала Красную речку. Всего лишь на прошлой неделе Дуня с бабами молотила здесь, на опушке, хлеб первого советского урожая, нагружала подводу мешками с зерном для отправки в Балаково… Телега свернула на узкую колею Воронцовского леса. И сюда еще совсем недавно ходила Дуня с детишками — грибы собирали… А вот и Широкая поляна, оцепленная со всех сторон могучими вязами. Они стоят смирно, не шелохнутся, как зеленые солдаты на карауле.

Самые сокровенные воспоминания связаны у Дуни с этой тенистой полянкой и вон с тем коренастым древним дубом, что свесил свою густую листву над озерной кручей. Здесь Архип впервые признался Дуне в своей любви и, подняв ее на руках, долго-долго кружил, смеясь и ликуя, под деревом, с веток которого изумрудными искорками осыпался иней. Они и потом, поженившись, часто приходили сюда, смотрелись в черное, недвижное зеркало озера и перебирали в памяти все былое, самое радостное, что пережили вместе.

Телега остановилась под дубом. Конники, скакавшие следом, попрыгали с лошадей. Вылезли из тарантаса и дружки Кадилина.

— Вон из повозки! — свирепо глянул на Дуню белогвардейский вожак. — Будем рассчитываться! Теперь-то ты у нас развяжешь язык, советская голь!

Архипа стащили с телеги, привязали веревкой к дубу, Аким Вечерин затянул узел потуже, встал напротив Архипа, со всего размаха ударил кулаком.

— Молчишь? Али память отшибло? В таком случае еще раз мозги вправлю…

Архип со страшными усилиями поднял голову и харкнул ему в лицо кровью.

— Под микитку его! Чтоб задохнулся! — бесновато запрыгал возле дуба Гришка Заякин.

Волчьей стаей накинулись на Архипа офицеры, солдаты, кулаки.

— Довольно! — махнул рукой Кадилин. — Пусть пока дышит, полюбуется на свою благоверную. Приступайте!

И снова взревела бандитская орава. Дуню били чем попало и куда попало. Все внутри у нее перевернулось, задергалось, жгучей, нестерпимой болью отдалось в каждой клеточке тела — словно кипятком ошпарило. Обессилевшими пальцами она ухватилась за край телеги, повисла на ней, вскрикнула с тяжким стоном: