…На улице нестройно и хрипло загорланили петухи. Розоватый свет неярко пробивался в окно комнаты. На простынке, которой были укрыты дети на полу, отпечаталась скособоченная, похожая на уродливый крест тень оконной рамы. Выкатившись из-за горизонта, солнце сверкнуло золотом лучей и, словно испугавшись чего-то, стало медленно укрываться седой облачностью.

Когда Пелагея пришла в себя, на дворе было уже светло. Она не понимала, где находится и что привело ее сюда. Заметила слезы на глазах дочери и сразу все вспомнила, расплакалась, застонала скорбно, с причитаниями. Дуня стала утешать ее, сказала, что пора уходить в лес — в любую минуту могут ворваться белогвардейцы.

— Ты права, доченька, — печально качала головой мать. — Я вот только домой к себе загляну. Там Архипова фотография. Одна-разъединственная. Заберу с собой. А то ведь эти изверги и ее раскромсают…

— Одну, маманя, тебя не пущу. Вместе пойдем.

Дуня помогла матери спуститься с крыльца. Они неторопливо обошли школьный сад, вышли к болоту. На берегу чернела калягинская изба. Она стояла в отдалении от других домов, в самом конце порядка, рядом с мельницей.

Не только широкое, гнилое болото и сад на школьном задворье, но еще и длинная череда бревенчатых амбаров, загородивших подходы к берегу, пролегали между двумя улицами — Заозерной и Репьевкой. Вот почему, войдя в отцовский дом, Дуня с матерью не услышали ни топанья копыт, ни гиканья, ни свиста, которые, как вихрь, пронеслись по ту сторону болота, в Репьевку.

Впереди кавалеристов по улице мчались на паре вороных, запряженных в тарантас, дружки-приятели Ефим Кадилин и Аким Вечерин. Правил повозкой казак, долговязый, как и Кадилин, скуластый, с вислым носом на исчерна-смуглом лице. Вечерин кивнул ему на Дунину мазанку. Кучер, весело гикнув, во весь галоп погнал лошадей туда. У ворот он придержал вороных. Кавалеристы тоже остановились, скучившись вокруг тарантаса.

— С главной смутьянкой мы сами расправимся, — сказал, сойдя на землю, Кадилин. — А вы скачите вот по этим адресам. Разворошите большевистские гнезда до основания!

Он передал список одному из конников, открыл калитку и, сопровождаемый Акимом Вечериным и несколькими солдатами, направился к мазанке.

Детишки уже проснулись. Увидев у порога рядом с лавочником Вечериным незнакомых людей с ружьями, они отпрянули в угол. Смотрели оттуда заспанными глазами. Малышка Катя со страхом спряталась за Гришуткину спину, обеими руками ухватилась за его рубаху и захныкала. Ее боязнь тут же передалась Ванятке и Клаве. Они тоже прижались к Гришутке. Заревели, размазывая слезы по щекам.

— Будет вам! — серьезно, по-взрослому глянул на них Гришутка и шлепнул Катю ладонью по затылку. — Замолкни! Завопила, как будто тебя режут. Вот маманя услышит. Она тебе задаст…

Дети разом примолкли.

— Значит, мамаша ваша где-то рядом? — спросил, миролюбиво глянув на Гришутку, Вечерин. — Где же? Ну, что молчишь? Мы к ней в гости пришли. Нехорошо от гостей прятаться.

— Маманя не спряталась. Ее дома нет, — ответил Гришутка.

— Куда ж убежала?

— А я откуда знаю? Вчера была, а сегодня нет.

— И ты не знаешь? — обратился Вечерин к Клаве, которая изо всех сил терла глаза кулаком.

— Не… не… не з-знаю-аю, — пролепетала Клава.

Меньшуха Катя выглянула из-за Гришуткиной спины и пискнула:

— К мамане хочу! — заревела пуще прежнего.

Вечерин брезгливо поморщился, отошел от них и о чем-то стал шептаться с Кадилиным. Тот хлестнул себя плеткой по голенищу и, надвигаясь на детишек, рявкнул:

— Мать свою укрываете, гаденыши?! Куда она подевалась? Говорите же! Не то…

Он со свистом резанул воздух плеткой. Ременный хлыст пронзительно щелкнул. Малыши в ужасе замерли. На какой-то миг даже Катя перестала плакать. Потом все они заревели снова. И только Гришутка по-прежнему сдерживался, исподлобья смотрел на Кадилина.

— Маленьких пугать нельзя. Заиками получатся…

— Ну-ну, поговори у меня! Сопляк голопузый! — погрозил ему плеткой Кадилин. — Я из тебя такого заику сделаю…

Вечерин заискивающе подсказал:

— Голопузиков этих, господин Кадилин, покамест придержать можно. Я так полагаю — раз змеиный выводок здесь, то и змея Дунька где-то рядышком. Приползет. Куда ей деваться!

— Пожалуй, ты прав, Аким Андрияныч. Не будем спешить. — Кадилин сунул плетку за пояс и приказал солдатам: — Мелюзгу в качестве заложников оставим! Коли большевичка Дунька не приползет к ним, живьем поджарим гаденышей. Обложить хибару соломой! Керосин из лампы — на завалинку.

Черномазый казак с вислым носом дотянулся длинными руками до потолка и сорвал с крюка жестяную лампу с закопченным семилинейным стеклом.

Вечерин запер сенную дверь на железный засов. Солдаты обложили мазанку со всех сторон соломой.

— Подождем Дуньку еще минут пяток. Потом подпалим. — Сказав это, Кадилин подозвал к себе черномазого казака: — Спички есть? Давай сюда! Жареху из гаденышей устроим!

Он подкинул на ладони коробок и, как жонглер, ловко схватил его на лету.

К дому подскакал кавалерист, которому было поручено арестовать сельских смутьянов. Вскинув руку к козырьку, он доложил:

— Никого не нашли, ваше благородие. Обшарили все избы, обозначенные в списке, — ни единой души! Улизнули!

— Как так улизнули? — взревел Кадилин. — Выходит, кто-то предупредил большевиков? Изменой пахнет…

— Могли и сами догадаться, — нерешительно вставил Аким Вечерин. — Вчерашняя перестрелка все село всполошила. Вот комбедовцы и попрятались в лесах. Не иначе Дунька надоумила. Наш староста видел, как она с Акулькой Быстрой по бедняцким домам бегала…

— И вы тоже хороши, — буркнул Кадилин. — Видели, а ничего путем не разузнали. Где теперь их искать? И с оружием опростоволосились. Предупреждал же — обшарьте калягинский двор, поищите как следует. А вы…

— Шарили, ваше благородие! Искали. Увы! Дунька, должно быть, перепрятала…

— Опять эта Дунька! Далась она вам! С одной паршивой бабой не смогли совладать. Тоже мне — столпы общества!

— Так ведь она, паршивая овца, все стадо попортила. Голодранцы за ней, как бараны, гуртом ходят…

Скрипнула калитка. Кадилин обернулся. Усатый солдат, наставив конец обнаженной сабли в спину Юшке-юродивому, вел его к крыльцу. Юшка тряс головой и бормотал что-то невразумительное.

— У болота застукали, — сообщил солдат Кадилину. — Булыжником, оборванец паршивый, кидался. Чуть голову не размозжил… Убогий, в трясучке весь, а поди ж ты, повоевать захотелось. Помнится, ваше благородие, вы вчера паршивца этого с Горяиновского кладбища выпроваживали, хлыстом огрели. Он к комиссару убитому прорывался… Одно не пойму — каким образом он в этом-то селе очутился?

Вечерин презрительным взглядом окинул жалкую оборванную фигуру Юшки и высказал догадку:

— Не иначе, к большевичке Дуньке с горяиновскими вестями приплелся. Юродивый, а большевистский язык разумеет, с давних пор с ними якшается, тварь безмозглая!

Кадилин плеть из-за пояса вытянул, потряс ею перед бледным Юшкиным лицом.

— Мало вчера досталось? За добавкой приперся? А ну, трясун несчастный, выкладывай, какие новости принес своей Дуньке?

Растрепанная борода Юшки шевельнулась, сединой сверкнула, он в упор глянул в глаза Кадилину:

— Не убоюся я гнева сатанинского, как не убоялся его мученик Архип Назарович, твоею рукой убиенный. Да будете вы, человекоубийцы, мучимы сами! Не жить вам на свете белом, новым числом нарожденном!

— Хватит! — рявкнул Кадилин и стегнул Юшку плеткой по лицу, грозно приказал солдату: — Сведи трясуна на кузницу, прижги язык ему, чтобы не богохульствовал!

Впав в беспамятство, Юшка забормотал про лебедь белую, невинно убиенную, про силу дьявольскую, про число заповедное. Солдат ткнул его саблей, погнал со двора.

Кадилин проводил его язвительной усмешкой и сказал Вечерину, кивнув на окно, из которого выглядывали перепуганные Дунины малыши: