И тут распахнулась входная дверь и в нее вкатилась женщина в белом халате и колпачке, напоминая собою ярчайшее полнолуние.

Соломон Маркович, продолжая пляску, подлетел к ней и, как-то просительно улыбаясь, чуть слышно пролепетал:

— Гость у нас!

— Вижу! — прогремело в ответ.

— Из Кутаиси, — пояснил Соломон Маркович, делая сложный пируэт. — Ну как, похож на Михако Давиташвили? Ну?

— Наверно, похож, раз ты находишь, — отозвалась она, улыбнулась мне, источая радостное сияние, прошла в соседнюю комнату и, поцеловав дочь в щеку и вручив ей хрустящий пакет, торопливо покинула квартиру, оставив морозную свежесть и дух валерьяны.

С ее уходом расстроилось и наше веселье. Отяжелевшие от пляски, еды и питья, мы стали прощаться и продвигаться к лестничной клетке, поминутно пожимая друг другу руки.

Наконец, крепко ухватившись за перила, я пошел отсчитывать ступени, как-то особенно приплясывая на каждой, пока не оказался перед неистово целующейся парой.

— Пардон! — сказал я, сблизившись с парой и стремительно вываливаясь за порог.

В своей тускло освещенной ночником комнатушке я застал своих земляков, сбившихся на полу, словно рыбы в консервной банке. Ничего не ведающие тела, заполнив собою всю комнату, издавали коллективный храп под тихое мерцание ночничка.

— Которые? — спросил я жену, растроганный ее слезами.

Она сидела с вязаньем, не желавшим вязаться, и роняла слезы, остро переживая последствия перенесенной болезни…

Не в состоянии держаться на ногах, я сел подле жены и так и уснул, помня и во сне о замечательной привилегии класса на физический труд. Собственно, моя привилегия была призрачной, на что время от времени намекал Соломон Маркович, пока в один из дней не объяснил всю сложность моего положения.

— Так что же прикажете с ним делать? — хмурил брови Соломон Маркович, вызвавший на беседу с некой комиссией меня в кабинет. — Человек работал… Сколько ты проработал у нас? — как-то мягко спросил он у меня.

— Два! — коротко ответил я, понимая, что с двумя этими месяцами истекло мое право на временный труд.

— Так вот, — продолжал Соломон Маркович, — человек работал два месяца, а на третий, нате вам, пожалуйста…

— В управлении… — тихо сказала Капа, плотно сжав губы. — Они сказали, что на постоянную ни в коем случае…

Соломон Маркович тоскливо взглянул на Капу, а затем, переведя взгляд на меня, неуверенно сказал:

— Ладно, не печалься! В беде не оставлю! — повернулся к Капе: — Иди, ты свободна! — И, пошуршав, порывшись в бумагах, отыскал «свиток» и, развернув его и отступив чуть ниже от первой записи Бенедикта, стал нервно черкать ручкой, а закончив, заявил, что мне лучше на время перейти в проектный институт, возглавляемый его старшим братом, Марком Марковичем. — Такая на данный момент ситуация… — заключил он, грустнея от неизбежности нашего расставания. — Закрепишься там, зачислишься в категорию служащих с соответствующей записью, а там вновь возьму тебя, комар носа не подточит…

Я принял из рук Соломона Марковича записку. Сложив ее гармошкой, чтоб наложенным листом заслонить первую запись, вышел на крыльцо проститься с рабочим классом и приготовиться к переходу в другое качество, которое сулило мне, по словам Соломона Марковича, теплую комнату и тихое шуршание бумаги.

Внимательно перечитав обе записи по нескольку раз, я затрусил к остановке и, дождавшись трамвая, поехал задами-закоулками Ново-Басманной в сторону Елоховской церкви, сочиняя про себя на случай провала любезное послание «племяннику» Соломона Марковича — Бенедикту. Благо он жил здесь неподалеку. Поэтому, прежде чем отправиться домой по Садовому, я мог легко забросить свое послание в его почтовый ящик.

На Бауманской я выскочил из трамвая и, чуть вернувшись назад, пошел мимо памятника Бауману, потом мимо Елоховской церкви, на паперти которой ветхие бабушки с младенцами скармливали голубям хлебные корки.

Любуясь сочетанием белого и голубого, я снова пересек улицу, нашел, поднялся в проектный институт и представился Марку Марковичу, ничем не похожему на своего младшего брата.

Марк Маркович, колоритная личность с мясистым лицом, сидел за длинным столом, заваленным аккуратно сложенными чертежами в кальке, и расплывчато взглядывал на меня сквозь толстые стекла очков, удивляясь форме записок.

— Я от Соломона Марковича! — сказал я зачем-то, хоть это было понятно и так и, совершенно глупея от дурного предчувствия, добавил: — Он сказал, что поможете…

Марк Маркович тем временем прочел записи, снял очки и, держа их за дужку в руке, с любопытством уставился на меня.

— А что вы умеете делать? — вдруг спросил он, поражая меня глубиной заданного вопроса, поскольку сам я никогда им не задавался.

— Мм, — замялся я, обнаруживая всю бездну своей непригодности и конечно же полезности тоже.

— Чертить вы умеете? — уточнил Марк Маркович свой вопрос. — Или вы собираетесь заменить меня?.. — Грузная фигура Марка Марковича заерзала на стуле, выказывая категорическое нежелание уступать свое место.

Я между тем продолжал молчать, во всем полагаясь на инициативу своего собеседника.

— Ну… вы имеете хоть какое-нибудь представление о специфике нашей работы? — поинтересовался Марк Маркович, поняв, что на его должность я не претендую. — Здесь мы стишками не балуемся! Для подобных занятий по праздникам направляем желающих в стенную газету… А любовных посланий не сочиняем… Даже строго-настрого запрещаем…

— Извините… — сказал я. — Не по своей воле пришел. — И потянулся к «гармошке», хотя игра на ней тоже, как мне казалось, шла к завершению.

— Ах, Соломон, он все еще во власти далекого детства, — пробормотал Марк Маркович и, чтобы смягчить свой отказ, приступил к очередной записи на третьей ступени «гармошки», а закончив сей труд, задал, видимо, последний вопрос.

— Гвозди забивать умеете?

Я неопределенно моргнул глазами.

— Вот, возьми! — с оттенком безнадежности махнул листком Марк Маркович, заканчивая наше знакомство на более близком «ты». — Тебе там помогут. — И «гармошка» раскрылась на третьей складке.

С легкой руки Марка Марковича, ознакомившись с мастерской по индпошиву обуви и ее руководителем, я пустился бродить по Москве, забегая то на Покровку, то на Ильинку, то в Китай-город, смакуя очередные библейские имена и мысленно беседуя с Бенедиктом, положившим начало моему знакомству с работодателями, расположившимися на манер Ветхого завета: «Бенедикт родил Соломона, Соломон Марка, Марк…»

«Любезный друг и собрат Бенедикт Гершвович! Благодаря вашим стараниям, а особливо стараниям ваших родственников, — упивался я дорогой, — я изучил такелажное дело, соприкоснулся с образом несравненной красавицы — кутаисской Дульсинеи Нателы — и мужественного человека, всадившего в кутаисское небо семьдесят четыре пули Михако Давиташвили, побывал в городе Кутаиси, оказавшемся в пределах «Грузии печальной…». Засим, уважаемый король газетных виршей, разлюбезный отпрыск Гершва, спешу сообщить вам, что я овладел мастерством проектирования, то есть научился забивать гвозди в башмаки местного производства. Стоял под ружьем в древнем Китай-граде, чтоб в поликлинику закрытого типа не совались подозрительные типы без специальных бумажек, учрежденных министерством здравоохранения… И еще, Бенцион Гершвович, изучил в кинотеатре «Ударник» билетерское дело. Отсюда путь мой лежит уж на гору Синайскую, чтобы сверзнуться с ее высоты. Да отольются тебе, тиран-сластолюбец, слезы терпеливца Иверия! А также твоему богу Яхве, ненавистнику других народов!»

Не жалея ног, ходил я со своей «гармошкой», принявшей после очередных записей вид веселой тальяночки, пока не прибился к высокому подъезду на улице Кирова.