— Что-то мне расхотелось грабить, — выдавил он, пытаясь шуткой сгладить неприятную ситуацию.

Джай раньше мало задумывался над тем, что он вор. Для него все было просто — честным трудом не заработаешь на роскошную жизнь в собственном дворце. Значит, почти все богачи — такие же воры, как и он, а значит, они просто делятся с ним частью награбленного. Но добровольно со своими деньгами никто не расстанется, поэтому надо взять самому.

Женщина посмотрела на него с презрением, и этот взгляд жег Джая, он был противен самому себе. Еще недавно он считал себя героем, любящим риск, играющим своей жизнью, а теперь почувствовал заурядным бродягой и вором, не достойным, чтобы порядочная женщина разговаривала с ним, как с равным. Она бросила ему ключи и предложила обокрасть сейф с ее вдовьими драгоценностями — большего унижения Джай не испытывал за всю свою жизнь.

— Ну, чего же мы стоим, — сказал Виру, — пошли отсюда.

Он двинулся к выходу, Джай вслед за ним, прихватив со стола ключи.

Вернувшись во флигель, Виру повалился на кровать лицом вниз, а Джай понял, что в эту ночь он не заснет.

Он послонялся по комнате некоторое время, не зная куда себя девать. Виру делал вид, что спит, и Джай не стал его тревожить, понимая, что друг тоже тяжело переживает ситуацию, в которую они попали. Потом достал из сумки губную гармошку и ушел с ней на веранду.

Он уселся на самый край и, опершись спиной о деревянный столб, принялся наигрывать обрывки каких-то мелодий, знакомых с детства. Так лучше думалось, а ему было о чем подумать. Что он все-таки сделал со своей жизнью, как дошел до того, что стоял сегодня жалким воришкой перед этой девочкой-вдовой?! Почему он так распорядился своей молодостью, своими лучшими годами, что в тридцать лет вынужден пережить страшное и вполне заслуженное унижение. Стоило ли жить ради этого?

Он вспомнил, как в семнадцать лет, потеряв накануне единственного близкого человека — мать, он пришел к Гангу и забравшись на могучую ветвь тысячелетнего дерева, далеко протянувшуюся над мутными водами, думал в отчаянии: а не нырнуть ли сейчас в эту святую для каждого индийца воду, как это делали до него тысячи других, чтобы обрести мокшу — полное освобождение от страданий земной жизни. Ведь Ганг уходит в небеса, а с ним попадает туда и его измученная душа. Ему казалось, что хорошо умереть в семнадцать, пока душа чиста, но была ли она чиста уже тогда? Разве не отравила ее страшная, испепеляющая ненависть к деду — тюремщику его матери, властителю его детства и юности, присвоившему себе право распоряжаться людьми, не спрашивая их согласия.

Он не решился тогда на самоубийство, но для побега у него хватило решимости. С берега священной реки он уже не вернулся домой. Голодный, без единой пайсы в кармане, он отправился в путь, который и привел его в дом господина Тхакура, чтобы этой ночью стоять у сейфа и проклинать себя, глядя на женщину, не произнесшую ни слова упрека.

Могло ли все в его жизни сложиться по-другому, спрашивал он себя не раз. Да, если бы не умер от эпидемии холеры его отец в двадцать семь лет, оставив уведенную им их брахманского дома красавицу жену и трехлетнего сына. Нет, если бы для достижения жизненного благополучия ему пришлось оставаться в доме деда после смерти матери. Он просто не смог бы выдержать той обстановки.

Ему казалось иногда, что невозможно ненавидеть человека больше, чем он ненавидел деда. Тот и сейчас стоял у него перед глазами: очень высокий для индийца, широкоплечий, величественный старик в неизменном кота — сюртуке с узким воротом, окаймленном золотом дхоти, красных шлепанцах с загнутыми носами и расшитой чалме. На всегда идеально выбритом лице застыла маска достоинства и высокомерия. Джаю всегда казалось, что, когда дед смотрел на него, высокомерие превращалось даже в какую-то брезгливость и в глазах деда появлялось странное выражение, как будто ему больно смотреть на это воплощение своего позора, свидетельство греховности его единственной дочери. Как же, ведь она вышла замуж, не дождавшись отцовского благословения, а он предпочел бы скорее умереть, чем разрешить ей выйти за человека из касты земледельцев, да еще из небогатой семьи, на медные деньги выучившегося адвоката без солидной практики, без связей, без достаточной поддержки рода. Даже если бы он был богат, никогда дочь брахмана, его дочь, не была бы женой человека из более низкой касты, если бы не все эти новые порядки, позволившие безумцам пожениться в Дели без благословения родных, не принявших этот брак. Но Бог наказал обоих, услышав проклятия отца. Один из несчастных уже покинул этот мир, а другая обречена весь свой век мучиться. Джай был уверен, что дед специально забрал их к себе в дом, чтобы ежедневно наслаждаться, видя, как расплачивается за свою любовь его дочь. Да, у них было вдоволь какой угодно пищи, прекрасные комнаты и слуги, но Деви никогда не было позволено даже на мгновение выйти из ворот своей тюрьмы, пройти по улице, сходить к реке, встретиться с подругами юности, такой недавней, ведь она овдовела в двадцать три года. Да, его учили лучшие учителя — но дома, а ему так хотелось в школу, к другим детям, чьи веселые голоса он слышал каждое утро. Он несколько раз убегал из дома на улицу, но за это доставалось слугам — и они слезно просили мальчика не делать этого, чтоб не подвергать их хозяйскому гневу. Он выучил несколько языков и кучу вполне бесполезных предметов — алгебру, физику, химию, но ничего не знал о жизни за воротами дедовской усадьбы. А он так мечтал о людях, об общении с ними, о дружбе. Слуги любили и его, и Деви, его мать, но не смели проявлять свою нежность. Только когда отсутствовал их властный хозяин, решались они на недолгие беседы с мальчиком и матерью — рассказывали о своей жизни, о семьях, о том, что случилось в маленьком городишке. Джай с жадностью ловил каждое слово из этих рассказов — ведь это был единственный источник сведений о мире за воротами.

Когда же дед возвращался, дом затихал, как перед грозой. Мать не решалась выйти из комнаты даже во внутренний дворик, а мальчик, чувствуя атмосферу в усадьбе, старался играть как можно более незаметно, тихо, хотя и так-то никогда не кричал, не смеялся громко, не знал шумных игр.

Дед ни разу не удостоил ни Деви, ни Джая ни одним словом. Если они вдруг ошибкой попадались ему на глаза, он делал вид, будто никого не замечает, шел, глядя прямо перед собой, а несчастные опускали взор и прижимались к стене, молясь о том, чтобы дед поскорее прошел.

Однажды у старика были гости — какой-то министр со свитой, приехавший по делам в их провинцию. В доме была суета, гостей ждали пышно накрытые столы, слуги сбились с ног. Вечером, когда уже стемнело, Джай играл во дворе со своими солдатиками. Вдруг он увидел на балконе незнакомца — толстоватого господина в шелковом кителе, поверх которого был накинут длинный шарф с тесьмой, и в белом тюрбане с золотой перевязью. Он держал в руках сигарету, с удовольствием курил, а дед, не куривший сам и презиравший курильщиков, стоял рядом, не решаясь, видимо, выказать гостю своего неодобрения в связи с этой недостойной брахмана привычкой.

— Какой красивый мальчик, — сказал вдруг министр, указывая на Джая. — Кто это?

Джай замер, ожидая ответа деда, но тот даже не повернул в его сторону высоко поднятую гордую голову. Он не побоялся быть невежливым со своим высоким гостем и не ответил на его вопрос, не желая признавать этого мальчишку своим законным внуком.

Джай навсегда запомнил этот случай.

Деви была единственной дочерью старика — его жена умерла рано, а во второй раз он жениться не захотел. Говорят, очень любил ее мать, помнил о ней всю жизнь. Деви рассказывала Джаю о том, что и ее отец обожал и баловал — до тех пор, пока она, приехав из частного колледжа, не сказала ему, что любит Рао и будет его женой, что бы ни случилось. После этого он не сказал ей ни одного слова — до самого дня ее смерти.

В то последнее утро она позвала отца к своему смертному ложу, надеясь, наверное, попросить за сына. Старик не пришел.