Строгость касательно военных была до чрезмерности. За безделицу исключались из службы, заточались в крепость и ссылались в Сибирь; аресты считались за ничто; бывало по нескольку генералов вдруг арестованных на гауптвахте. Гражданским чиновникам и частным лицам было не легче. Вместе же с сим изливались великие милости. Если в гневе его [государь] сколько-нибудь продлит наказанием, то те же самые люди не только приходили в милость, но осыпались благодеяниями. Можно сказать, что он совсем был не злопамятен; бывали времена, и нередко, он показывал благородную душу и к добру расположенное сердце. Думать надобно, что ежли бы он не претерпел столько неудовольствиев [в] продолжительное царствование Екатерины II, характер его не был бы так раздражен и царствование его было бы счастливо для России, ибо он помышлял о благе оной; но или он не имел способности к тому, или не мог переломить крутой свой нрав и принять благоразумнейшие меры. Словом, царствование его для всех было чрезвычайно тяжело, особливо для привыкших благодетельствовать под кротким правлением обожаемой монархини. Конечно, и при ней были несправедливости, но они были чрезвычайно редки, и претерпевали их частные лица, но не все целое; совершенства во всем мире нет.

По вступлении на престол [государь] тотчас прекратил Персидскую войну, приказал полкам выступить из персидских пределов каждому по себе и с шахом утвердил мир.

Чтобы привязать к себе духовенство, стал жаловать оное орденами.

[1797]. В конце марта 1797 года государь прибыл в Москву, а в апреле короновался. Щедроты свои, по обыкновению, расточал, жаловал чинами, орденами и раздавал казенное имущество и деревни. После чего через Смоленск отправился в Петербург.

Бывшие шесть Оренбургских полевых батальонов, соединя по два, [государь] назвал полками; третий батальон, которым я командовал, поступил со вторым в Уфимский полк, шефом коего сделан генерал-майор А. Ф. Ланжерон. Инспектором войск, находившихся в Уфимской, Казанской и Пермской губерниях, тож Оренбургским военным губернатором и шефом Рыльского пехотного полка [назначен] генерал от инфантерии Игельстром[192], которого из деревень его государь вызвал, но скоро уже к нему оказал неблаговоление. Причиной сего было: чрез несколько времени по назначении его на сие место, спросил его император, много ли ему лет? Тот ему отвечал, что ему сто лет. «Как?» — спросил государь. Игельстром отвечал: «Шестьдесят лет от роду и сорок лет службы». Император счел, что сей немецкий каламбур означал, что он не хочет служить, и, обернувшись, сказал тут бывшим: «Я его вытащил из навозной кучи, а он уже отговаривается дряхлостию».

Игельстром чуть было меня не сделал несчастливым, и вот в каком случае. Был полковник кн. П. В. Мещерский[193] сверх комплекта в Оренбургском драгунском полку; он выпросил от корпусного своего командира С. К. Вязмитинова ордер, чтобы пребывать в Москве, как не имеющий никакого дела в полку. Зять мой, по его просьбе, дал ему повеление, чтобы всех нижних чинов, бывших при комиссариате Оренбургского корпуса, как скоро в них не будет надобности, собирал и отправлял бы их к своим полкам и батальонам. Таким образом он отправил шесть человек в мой батальон при своем сообщении, но ко мне явилось только пятеро, а одного [Мещерский] оставил при себе. На трехлетнее избирание новых предводителей и судей в Симбирске зять мой поехал и меня взял с собою, куда и Мещерский из Москвы прибыв, просил меня, чтоб им оставленного моего солдата оставил при нем. Но как я сам собою того сделать не осмелился, то и спросил на то повеления моего зятя, на что он словесно и приказал. Мещерский из Симбирска отправился опять в Москву, и с тех пор я не имел никакого известия, где он. Игельстром, рассмотрев отлучную ведомость бывшего моего батальона, заметил, что сказанный солдат числится при полковнике кн. Мещерском, и требовал от меня, по какому повелению он у него находится. Я донес, что по словесному повелению бывшего корпусного командира Вязмитинова; на это он приказал мне сказать, что словесного приказания он не принимает и дает мне сроку две недели отыскать того солдата, а по окончании того сроку, если тот солдат не будет отыскан, представить государю императору. Где был тогда Мещерский и как отыскать его в такое короткое время? Ожидал [я] понести строгое наказание и, может быть, даже быть разжалованным. Но, к счастию моему, получено отношение от смоленского военного губернатора Филозофова, что сказанный солдат по болезни определен в смоленский гарнизонный полк, чем это и кончилось. Однако ж Игельстром долго был ко мне худо расположен, что можно будет увидеть впоследствии.

Шеф наш, граф Ланжерон, прибыл в полк, и мы с ним сделались друзьями, каковыми остались навсегда. Граф хотел видеться со своим инспектором и просил его позволения приехать к нему в Оренбург; но как от своего места никому без особливого позволения государя отлучаться не позволялось, то Игельстром уведомил его, что сам хочет его видеть, но позволить приехать в Оренбург не смеет, а [чтобы Ланжерон] выехал к нему инкогнито в Бугульму, когда он поедет по инспекции. Граф, будучи им извещен, туда ездил и по возвращении своем спросил меня: не сделал ли я какого неудовольствия Игельстрому? Я почти ему был неизвестен, и никогда не было к тому случая. Граф мне признался, что Игельстром предостерегал его, чтобы был со мной осторожным, как человеком беспокойным и большим интриганом, но граф меня довольно коротко узнал и после в дружбе своей ко мне не раскаивался.

Император послал во все инспекции гатчинских генералов и штаб-офицеров, учить обряду, порядку и фрунтовой службе. В нашу инспекцию и Сибирскую послан был майор Эртель. Он приехал в Оренбург в то время, когда Игельстром объезжал инспекцию; штаб-офицеры Рыльского полка были состарившиеся в прежней службе, а потому, что он им показывал и толковал, ничего не поняли. Оттуда Эртель поехал по линии и в Сибирь. Уже на возвратном пути приехал он в Уфу, где квартировал наш полк. Мы не удовольствовались его словесными толкованиями, а, сформировав батальон, потребовали, чтобы он показал все сказанное в уставе, что должен замечать батальонный командир во всяком обороте, то же и офицеры, и порядок каждого движения. Похвалюсь, что я был хороший фрунтовой офицер; эволюции были просты, требовались только одна точность и мелочи удобопонятные, почему Уфимский полк был выучен как нельзя лучше по новому уставу, но Рыльский полк учился по старому обряду.

За отдалением, кроме общих анекдотов, касающихся двора и всего происходившего, мало доходило до моего сведения.

В конце года скончался знаменитый наш полководец, граф Петр Александрович Румянцев-Задунайский[194]; государь на всю армию наложил трехдневный траур.

[1798]. Император принял титул магистра державного ордена Св. Иоанна Иерусалимского, почему хотел иметь остров Мальту в своем владении; уже назначены туда были губернатор и военный комендант. С турками и англичанами сделал союз против французов; послана была эскадра в Средиземное море, и вместе с турецкою действовали; капитан флота 2-го ранга Белли с небольшим числом войска занял Неаполь; государь, получа о том донесение, сказал: «Он меня удивил, да и я его удивлю». Послал ему орден Св. Анны 1-й степени. Кроме Белли, в полковничьем чине никто никогда такового не имел.

В 1798 году я пожалован в полковники, а в феврале полк получил повеление идти на ревю[195] в Казань, где все пехотные полки той инспекции должны быть собраны, куда и государь намеревался прибыть.

Игельстром предписал, чтобы полки, идя на ревю, соображались с уставом. Как еще в том краю в сие время бывает сильная зима, по дороге селения разного рода татар, малые и редкие, то он и приказал Уфимскому полку, чтобы за шефским батальоном чрез день следовал полковничий батальон, а за оным чрез день гренадерские роты с артиллерией, при полку находившеюся, и гошпиталь.