— Не хочу!

— Как тебе не стыдно, — продолжал он, — ты дворянин, и непременно должен служить со шпагой, а не с пером. Хочешь в гренадеры? Я привезу тебе шапку и тесак…»

Поэтому очевидно, что выход в отставку в 1799 г. был шагом непростым. Л. Н. Энгельгардту не удалось ни выслужиться, ни реализовать себя в военном деле: ему не пришлось участвовать ни в одной из тех баталий, которые он с таким воодушевлением описывает; он не был ни при Очакове, ни при Измаиле, ни при Фокшанах, ни при Рымнике, не повезло ему и в польскую кампанию, когда он упустил шанс командовать полком и проявить себя; вот почему таким болезненным был для него эпизод с награждением за Мачинскую баталию: ведь это было его первое настоящее дело.

Таким образом, в сознании Энгельгардта формируется четкая оппозиция: XVIII век — век блестящих побед, эпоха собственной причастности к историческим событиям, общения с великиуи людьми, самых радужных надежд на будущее; XIX век — век Аустерлица и Фридланда, век разочарования, неудовлетворенности, несправедливости, ощущения себя на обочине жизни. Это проявляется в изменяющейся авторской позиции, на смену вовлеченности в исторический поток приходит рефлексия, выделение себя из описываемого, зачастую противопоставление ему и одновременно — максимальное сокращение эпизодов, посвященных непосредственно впечатлениям автора, событиям его жизни; позиция автора передается декларативными заявлениями, также сопровождаемыми постоянной рефлексией.

Персонифицируется XIX век в фигуре Александра I, прямо противопоставляемого неким «искренне любящим Отечество», к которым относится и автор. Царствование Александра — это прежде всего эпоха несправедливости: обижен Кутузов, обижен Сенявин, обижены офицеры казанской милиции, за которых хлопотал Энгельгардт. Кроме того, Александр молод и самонадеян, коварен и ленив, гражданскую часть забросил, а о военном деле судит по отцовским плац-парадам. Видимо, именно с таким образом Александра связано восприятие Энгельгардтом Наполеона, который словно нарочно является для того, чтобы оттенить недостатки русского царя; каждый раз, когда они встречаются, сравнение оказывается не в пользу последнего.

Само собой разумеется, что еще с XVIII века отклики на французские события у Энгельгардта являются отрицательными: «ужасная анархия», «якобины»; о сходстве польского восстания с французской революцией свидетельствуют казни. Однако в целом он воспринимает революцию и ее отзвук — восстание 1794 г. — как события довольно далекие и вполне нейтрально, если не с сочувствием к полякам, передает остроумные замечания послов гродненского сейма, называющих якобинцами русских солдат, потому что они разрушают польский трон, или выводящих этимологию этого слова из имени русского посланника Якоба Сиверса. Энгельгардту вообще свойственны чисто военное уважение к противнику и профессиональная солидарность. Характерно в этом смысле противопоставление военных и гражданских деятелей восстания 1794 г.: именно Коллонтай отвечает за казни аристократов, призывает вырезать русских военнопленных, а потом скрывается с казной; Костюшко же спасает русских (вероятно, тоже как военный военных), и вообще, он и другие генералы вполне достойны уважения, они защищают независимость своей родины, выполняют свой долг. Генерал же Моро, который из политических соображений встал на сторону врагов своей родины, заслуживает всяческого осуждения.

Именно в таком качестве воспринимается и сам Наполеон. Впервые он упоминается в конце павловского царствования, причем вовсе не как «Робеспьер на коне»; несмотря на то, что «Записки» писались много позже наполеоновских войн, он не вызывает у Энгельгардта никаких отрицательных эмоций. Наоборот, в эпизоде с возвращением русских пленных он выглядит, во-первых, как носитель того самого уважения к противнику, представитель «интернационала всех военных», а во-вторых, как государственный деятель, своими продуманными действиями оттеняющий самодурство российского императора.

Следующая встреча с Наполеоном — канун Аустерлица. Не приводя никаких панегириков Бонапарту, Энгельгардт упоминает лишь о «колоссальном могуществе Франции», честно признавая наступательный характер австро-российского союза. Подобным же образом описывается и Аустерлиц: вот Наполеон поздравляет Александра с прибытием к армии, предлагает переговоры, а Александр высылает вместо себя Долгорукова; вот Наполеон предлагает мир с Австрией на выгодных для нее условиях, а мальчишка Долгорукий говорит ему дерзости, после чего Наполеон учтиво отпускает его, говоря, что сражаться вынужден, а разбив русских, не уничтожает их лишь из своих политических видов; при всем этом он выглядит в общем спокойным и уверенным в себе полководцем и «государственным человеком».

И после начала войны 1812 г. отношение Энгельгардта к Наполеону в общем не меняется; он организовал управление в занятой Москве, удачно действует в кампанию 1813 г. Более того, Энгельгардт стремится подчеркнуть масштаб того, с кем сражались русские: перечисляются разноплеменные короли и принцы, входящие в состав его свиты в Дрездене, на захваченных русскими пушках мы видим гербы всей Европы.

Но одновременно с этим с Наполеоном связываются провиденциальные смыслы. Нашествие уподобляется природным катаклизмам: «Между тем скоплялась туча, которая готовилась разразиться над Россиею; Наполеон с грозными силами приготовлялся напасть на наше государство, которое одно еще на твердой земле не вовсе от него зависело». Тот же образ используется и при описании изгнания неприятеля: «Туча, носившаяся над горизонтом России, стала проясняться, надежда и бодрость водворились». Об особенности события свидетельствует и лексика: во всем тексте слово «незабвенный» используется два раза: один раз применительно к Кутузову, другой — к 1812 г. Поражение Наполеона прямо изображается как проявление божественной воли: божьим провидением уцелела икона на взорванных французами Никольских воротах; наконец, мемуарист прямо заявляет: «Господь Бог в неисповедимом своем совете хотел показать перст своего гнева, низвергнув кичливого врага вселенной, и милосердие к России, возвеличив ее перед всею Европою». Эта же мысль подчеркивается и в приводимом манифесте Александра по поводу подносимого ему наименования «Благословенный», и тем, что план храма Христа Спасителя был увиден архитектором во сне; в манифесте об изгнании неприятеля Наполеон объявлен врагом именно церкви. Вполне вероятно, что именно Отечественная война зародила у Л. Н. Энгельгардта интерес к религиозным и философским вопросам, которые до этого практически не затрагиваются в «Записках» (в последние годы жизни он работает над переводом книги под названием «Triomphes de l’Evangile», «Триумфы Евангелия»).

Младшее поколение Энгельгардтов было тесно связано с культурными кругами своего времени, чему мы и обязаны, вероятно, самим фактом публикации «Записок». От брака с Екатериной Петровной Татищевой, дочерью известного московского масона и члена новиковского кружка Петра Алексеевича Татищева, у Льва Николаевича было четверо детей: Петр, Анастасия, Наталья и Софья.

Екатерина Петровна была в близком родстве с супругой упоминаемого в «Записках» поэта и партизана Д. В. Давыдова. В его доме в Москве[1] в 1825 г. Анастасия Львовна и познакомилась с поэтом Е. А. Баратынским. В 1826 г. состоялась их свадьба. П. А. Вяземский писал Пушкину об Анастасии Львовне: «Эта девушка любезна умна и добра, но не элегическая по наружности». У Баратынских было 9 детей. Известно, что Анастасия Львовна обладала безупречным вкусом; именно благодаря ей до нас дошли многие стихотворения поэта. Похоронена она рядом с мужем, в некрополе Александро-Невской лавры.

Другим зятем Л. Н. Энгельгардта стал Н. В. Путята, близкий друг Баратынского, видный деятель Общества любителей русской словесности. Дочь С. Л. и Н. В. Путят, Ольга, в 1869 г. вышла за Ивана Тютчева, младшего сына поэта.

В 1816 г. Е. П. Энгельгардт приобрела в Подмосковье поместье Мураново[2]. Оно стало настоящим семейным гнездом, объединившим Энгельгардтов, Баратынских, Путят. После смерти страдавшего душевным расстройством П. Л. Энгельгардта Мураново перешло к Баратынским, потом к Путятам. Затем его унаследовали И. Ф. и О. Н. Тютчевы. За долгую историю Муранова здесь бывали Н. В. Гоголь, Е. П. Ростопчина, А. Н. Майков, Я. П. Полонский, Ф. И. Тютчев, Аксаковы. Во времена Льва Николаевича перед мурановским домом[3] стояли две пушки времен Очакова, из которых в царские дни в детстве С. Л. Путята производила салют; впоследствии эти пушки достались Д. В. Давыдову, также неоднократно бывавшему в Муранове. После смерти О. Н. Тютчевой (урожд. Путяты) в 1920 г. в Муранове открыт музей Баратынских-Тютчевых.