По последствию открылось, что как Зорич был много должен, то они [Зановичи] хотели заплатить за него долги, а Шклов с принадлежащим имением взять в свое управление на несколько лет, пока не получат своей суммы с процентами, а Зоричу давать в год по сту тысяч рублей, по тогдашнему времени большая сумма; для сего просиживали с ним, запершись, ночи, уговаривая его по сему предмету, и употреблен в посредство учитель, бывший в корпусе, Салморан. Зорич говаривал, что скоро заплатит свои долги и будет опять богат, что подало подозрение, что он участвовал в делании фальшивых ассигнаций. Тоже послужило к таковой невыгодной для него мнении, что два карла меняли фальшивые ассигнации; то случилось оттого, что они держали карты, а на больших играх, особливо когда Зановичи метали банк, за карты давали по сту рублей и более.

Графы Зановичи родом из Далмации; меньшой из них был иезуитом; по уничтожении сего ордена монахов, возвратился к брату, который, прожив имение, стал жить на счет ближних разными оборотами; оба получили хорошее воспитание, при большом уме обогащены были познаниями; во многих были государствах и везде находили простячков, пользовались то игрою, то другими иными хитрыми выдумками; сказывали даже, что их портреты в Венеции были повешены, а они, сделав какое-то криминальное дело, успели ускользнуть; таким образом встретились с Неранчичем в Париже, как сказано прежде, и видно, что план их тогда же имел основание.

Когда уговорили Зорича на их предложение, то старший остался в Шклове, а меньшой уехал за границу, под видом там продать свое имение и приехать с деньгами для заплаты его [Зорича] долгов, но истинный предмет, чтобы там наделать фальшивых ассигнаций и уже приехать с готовыми в Россию и для делания оных привезти инструменты; он был за границею несколько месяцев, а по возвращении проживал в Шклове до приезда светлейшего князя с полгода. С отъездом его светлости в Дубровну меньшой Занович с Салмораном отправились в Москву.

Отец мой послал одного курьера обогнать его и известить главнокомандующего в Москве, а другого вслед, для надзирания за Зановичем.

Председатель Малеев, получа наставление, с земскою полицией и губернскими драгунами отправился в Шклов, ночью застал старшего графа Зановича в постели, отправил его за караулом в Могилев, прямо в губернское правление, квартиру окружили его караулом; также взяты Зоричевы карлы, а с самого Зорича взята подписка не выезжать из дома, пока не сделает ответа на запросные пункты. На квартире Зановича, по осмотре, ничего подозрительного не оказалось; найдено тысячи две рублей золотом, несколько сотен фальшивых ассигнаций и несколько вещей из дорогих каменьев. Камердинер его оказался девкою — его любовницею — итальянкою, но она ничего не знала; вся в том его [Зановича] была и услуга, ибо он только на квартире ночевал, а в прочее все время был в доме у Зорича. Князь Изек-бей был великий неприятель сих побродяг, беспрестанно с ними ссорился и неоднократно уговаривал Зорича, чтобы их прогнал.

В допросе губернского правления Занович показал, что брат его поехал чрез Москву в С.-Петербург, явить правительству вымененные ассигнации за границею от жидов за дешевую цену; но после нашли в его квартире под полом все инструменты для делания ассигнаций; по открытии чего отправлен был в С.-Петербург. Зорича же совершенно оправил в незнании фальшивых ассигнаций.

Меньшой Занович схвачен был в Москве, у самой заставы; найдено с ним с лишком 700 тыс. фальшивых ассигнаций, все сторублевые. Как он, стакнувшись с братом, показывал то же; потом, по признании их вины, заключены они были в крепость Балтийский порт[46]. Во время нападения на оный порт шведов в 1789 году, по малочисленному гарнизону, арестанты были выпущены для защиты оного; Зановичи оказали особливую ревность и разумными советами некоторые услуги, за что, по освобождении порта, высланы за границу.

Говоря о Шклове, такое в нем было множество бродяг, так что если случалась нужда отыскивать какого-нибудь сорванца, то государыня приказывала посмотреть, нет ли его в Шклове, и иногда точно его там находили. Между прочим, во время французской революции, в 1792 году, граф де-Монтегю, бывший капитан корабля во французском флоте королевской службы, под видом эмигранта императрицею принят был в черноморский флот; он, проезжая Шклов, притворился больным и оставался там немалое время. Почтмейстеру казался он подозрителен, тем более что не успел туда приехать, как через Ригу адресованы были на его имя иностранные газеты. Один раз почтмейстер решился распечатать и, осматривая с прилежанием, заметил, что на одном листке между строк шероховато, а когда поднес к огню, оказалось написанное, и открылось, что Монтегю был якобинец и ему было поручено сжечь наш черноморский флот. Сего Монтегю отправили за караулом в С.-Петербург; впоследствии на эшафоте изломали над ним шпагу, и сослан он был в Сибирь в работу.

[1783]. В июле 1783 года мать моя по болезни отправилась в Нарву (и меня с собою взяла) пользоваться там от главного доктора г. Сандерса, где пробыв до сентября и не получа облегчения в своей болезни, отправилась в С.-Петербург. По прибытии туда, явился я на службу в Преображенский полк; майором тогда был генерал-майор Николай Алексеевич Татищев, приятель моего отца. Отыскал, что написан я в списке служащих и уже состою в третьей сотне и числюсь в 1-й мушкатерской роте.

III. Вступление мое в службу до открывшейся Турецкой войны в 1788 году

Служба моя в гвардии ничтожна и кратковременна; некоторое время я был при роте и раза два дежурил, потом записан был в уборные. Так назывались сержанты, избираемые по высокому росту: одеты они были в обыкновенные тогдашние мундиры; шишаки вроде римских с богатою серебряною арматурою и панашем[47] из страусовых перьев украшали их головы; сума для патронов тож с серебряною арматурою. Сии уборные сержанты стояли по два на часах перед кавалергардскою залой, куда только впускались до капитана; но в дворянском мундире всякий имел право туда входить; я хаживал, быв сержантом гвардии, как и прочие мои товарищи, не в службе, в дворянском мундире, который во всяком чине дворянин имел право носить. За сею залою была тронная, у дверей которой стояли по два кавалергарда; не все генерал-поручики и тайные советники имели туда вход, но те только, которые имели на то позволение. Кавалергарды были не то что теперь[48], их было всего шестьдесят человек; выбирались по желанию каждого; высокого росту, из дворян; они все считались поручиками в армии; капралы были штаб-офицеры, вахтмейстер — полковник, корнет — генерал-майор, поручик был светлейший князь Потемкин; ротмейстер — сама императрица; должность их была стоять по двое на часах у тронной, а когда императрица хаживала пешком в Александро-Невский монастырь, 30 августа, в день сего святого, то они все ходили пешком по сторонам ее[49]; мундир их парадный был синий бархатный, обложен в виде лат кованым серебром, и шишак тоже из серебра и очень тяжел.

По приезде светлейшего князя[50] из Херсонской губернии определен я был к нему с четырьмя другими сержантами на ординарцы; сим закончилась служба моя в гвардии. 1783 года в декабре его светлость взял меня к себе в адъютанты; он тогда еще был генерал-аншефом и вице-президентом военной коллегии. По чину имел [он] одного генерал-адъютанта премьер-майорского чина, двух флигель-адъютантов капитанского чина да такое же число адъютантов по званию шефа екатеринославской конницы[51]. Адъютанты его, как он был вице-президент военной коллегии, имели право носить все армейские мундиры, кроме артиллерийского; и вообще, у всего генералитета адъютанты носили мундиры тех войск, какие у них были в команде; общий знак адъютантов был аксельбант на правом плече.