Гр<аф> Белинский был близорук; когда многие депутаты требовали позволения говорить, то он долго рассматривал в лорнет, дабы позволить говорить тому, который согласовался с интересами дворов российского и прусского. Случалось, что ошибкой позволял говорить противным пользам оных, то тогда же те были выводимы бывшими тут русскими офицерами во фраках, для сего нарочно наряжаемыми. Один закупленный депутат Сухуржевский хотел было предложить трактовать с прусским министром; тогда многие депутаты, обнажив сабли, бросились на него и нанесли несколько ударов так, что упомянутые офицеры насилу могли его спасти и вывести из сеймовой залы; и слуги, бывшие в сенях, крича: «Здрайца» (изменник), забросали его шапками.

Во все время шумливого сего сейма беспрестанно были праздники, балы, фейерверки; как наш посол, так и прусский угощали и веселили поляков, а равно и они угощали русских. Множество было польских самознатнейших дам, красотою и любезностью одушевляющих сии праздники; но красотою затмевала всех прочих четырнадцатилетняя княжна Четвертинская[160].

Несколько было заседаний, но трактовать с прусским министром никто более предлагать не осмеливался. Наконец в одно таковое заседание сейм был окружен 4 батальонами с пушками. Генерал-майор Раутенфельд в мундире введен был в сеймовую залу; близ трона поставлены ему кресла; 40 офицеров в мундирах также введены были в оную [залу] и размещены в разных местах, чтоб исполнять повеления его превосходительства.

Когда король вошел и сел на трон, то сеймовый маршал объявил по обыкновению: «Сессия загосна». — «Не загосна, не загосна», — со всех сторон раздался крик. И сколько раз маршал ни начинал объявлять, то таковым же криком ответствовали, что происходило до трех часов утра. К дверям залы поставлен был караул, чтобы никого не выпускать; король изнемог, но ему приносили несколько раз бульону и вина. В течение того времени один из депутатов сказал: «Императрица именует патриотов якобинами; я думаю, что якобины противятся законному монархическому правлению и власти королевской, а мы, напротив, защищаем трон и права нашего отечества. Но вот якобин (указав на генерала Раутенфельда), который только что не сидит на троне; вот якобины, которые вопреки нашим законам с оружием введены в сеймовую залу для угнетения наших прав; вот якобины, которые стоят с примкнутыми штыками около сейма и поставили пушки, готовые разрушить трон и нашу вольность». По произнесении сей смелой речи он тотчас был выведен. Другой сказал: «Я думаю, что нас называют якобинами, потому что у нас российский посол — Якоб Сиверс!» И того вывели.

Наконец в три часа утра, без обыкновенного предложения, что «сессия загосна», Белинский, подошед к трону, доложил, что получена от российского посла нота. Король приказал прочесть. В ноте требовалось сделать легацию или отделить несколько депутатов трактовать с прусским министром. Когда требовалось, чтобы каждый подписал, согласен на то или нет, то никто не осмеливался подать противный голос, страшась быть отправленным в Сибирь. Почему выбраны были уполномоченными те, которые уже были наперед назначены и готовы подписать все, что будет им приказано. Так кончилось сие насильственное заседание[161].

Уполномоченные уступили Пруссии великое герцогство Познанское, что утверждено сеймом, и сейм[162] в сентябре распущен. Король и все министры возвратились в Варшаву, а полки вступили в квартиры. Козловский полк расположился в Слониме.

Поляки, которые были забираемы на сейме, как было сказано, и о которых думали, что отправлены в Сибирь, на другой же день по окончании сейма явились в Гродно, где они содержались хорошо, но тайно.

[1794]. Так как я сделал некоторый долг, о котором нужно мне было объясниться лично с моим отцом, то и хотел проситься в отпуск, но полковник упросил меня остаться до его возвращения — ибо дела его самого требовали в Лифляндию, обещав мне непременно приехать в январе. Вместо того возвратился уже в марте, когда получено было повеление ни в отставку, ни в отпуск не принимать прошений. Чтобы меня удовлетворить, полковник позволил мне сказаться больным и ехать в Могилевскую губернию под именем капрала Семенова, которого дал мне в сопровождение, с тем чтобы я приехал перед выступлением в лагерь, то есть в первых числах мая.

Во время зимних квартир видно было брожение польских умов. Я, будучи в коротком обхождении со многими слонимскими жителями и в окружности оного [города], где квартировал полк, видел, что между ними происходили какие-то неприязненные к нам замыслы, но, не имев никакого предписания, оставил без большого внимания все их речи, которых я был свидетель, почитая их пустым самохвальством и думая, что ежели бы что между ними затевалось, то, конечно, генерал Игельстром, сделавшись на место Сиверса чрезвычайным послом, был бы о их расположении известен и сделал бы по сему случаю начальникам войск предписание. Но он был усыплен новою Далилою[163], его любовницею, графинею Залуцкою, как и многие генералы, подражая [в этом] главному начальнику. [Он] пренебрег тогдашние обстоятельства, а иначе заговор, поляками сделанный, заранее был бы открыт военночиновниками, квартирующими в Польше.

Пробыв у отца моего до 20-го апреля, [я] отправился в полк на своих лошадях, не имея ни малейшего понятия о происходившем в Польше. Приехав в Минск и остановясь в корчме, пошел я к вице-губернатору Михайлову, который был женат на сестре сверхкомплектного майора Арсеньева Козловского полка; увидел хозяйку и всех, с нею живущих, в слезах; от них узнал я, что в Польше сделалась революция; что в Вильне генерал-майор Арсеньев захвачен поляками в полон, а войска наши истреблены и что поляки в больших силах идут к Минску. Притом [я узнал], что полковник Ракосовский подал просьбу в отставку, отпущен в отпуск и проехал уже чрез Минск, а полк Козловский выступил из Слонима к Бресту Литовскому и что мне в полк проехать никак невозможно, ибо всех русских поляки на пути режут. Чрезвычайное уведомление сие меня изумило и привело в большое затруднение; не быв отпущен начальством, а только партикулярно полковником, подвергал [я] себя военному суду или, объявя, что получил от полковника позволение, подвергал его той же ответственности, чем оказал бы ему неблагодарность, почему я решился, несмотря ни на какую опасность, ехать в полк. Едва только возвратился я в корчму, где оставил свой экипаж, как от губернатора Н. И. Неплюева[164] ординарец пришел требовать меня к нему, ибо он был извещен о моем приезде от г. Михайлова. Нечего было делать; я должен был надеть мундир и к нему явиться. После очень вежливого мне приема [Неплюев] сказал: «Я очень рад вашему прибытию; мое здесь самое критическое положение; уведомился я, что поляки с несколькими войсками и большим числом посполитого рушения[165] идут к Минску; здешние жители также ненадежны. Здесь оставлено: две роты Смоленского пехотного полка, несколько выздоровевших из гошпиталя, две полковые пушки и пришедших три партии рекрут, каждая по сто человек, но ни одного нет штаб-офицера; почему извольте принять все то в свою команду, сделать свое распоряжение и изготовиться сделать отпор». Я ему представил мое положение, что я не под своим именем, что подвергаю себя военному суду, и скоро убедил его моими резонами и просьбою, что он согласился меня отпустить, но с тем, чтобы я не в Слоним ехал, ибо проезду никакого тут не было, но в Несвиж, где находился генерал-губернатор новозабранного от Польши края Тимофей Иванович Тутолмин и военный начальник той части, генерал-майор Б. Ф. Кнорринг, прибавивши, что им известно, где Козловский полк, и там я узнаю, где безопаснее к нему проехать.