Театр покамест в деревянном сарае. Трезини расписал его пилястрами, вид придал каменный. Притворства подобного в столице ещё много. Сенат, заведения учебные покуда в мазанках, в тесноте, — швейцарец не раз напоминал.

Городовое дело опять на Екимыче, понеже Леблон оказался к управлению неспособен.

Заезжает Пётр к зодчему часто. Видят их вместе на Васильевском.

У стрелки острова берег изрыт, дощатая мостовая разломана, утоплена в болотной слякоти. Работные, вымазанные словно черти, таскают кирпич с застрявшей телеги. Начата Кунсткамера. Табор подвод обступает первые её выросты, а дальше, на самой оконечности суши, — стайка мазанковых домишек, будто беглецы жалкие, взывающие к тому берегу, к цитадели. Застраивать стрелку, застраивать камнем...

В памяти царя возникает Гданьск, центральная площадь его — Длуги тарг. Тоже край острова, тоже вода с трёх сторон. Ворота, за ними река...

Кунсткамера доверена Маттарнови[122] — зодчему опытному, нанятому в Германии. Ему в помощь назначен Киавери, прибывший из Италии, — постройка большая, сложная, специально ведь для хранения и показа раритетов. Музей, величайший в Европе... Отчего же не быть ему в центре столицы?

Что скажет Екимыч? Против музея, у Малой Невы, вытянется Гостиный двор. Сенат с Троицкой площади перевести сюда же. Сенат и все коллегии... А хибарки убрать, и вместо них...

   — Ничего не надо, Екимыч. Чисто на мысу, гладко... Першпектива вольная.

Пределы зрению — крепость и поднявшийся за бастионами собор-копьеносец, корабли на невском просторе, кипень молодого Летнего сада. Всё это увидел Пётр, охватил широким распахивающим жестом и держал некоторое время в раскрытых ладонях, нежно и восторженно.

   — Погоди, Екимыч! Вот отвоюемся...

Упрямство Карла остыло, вынужден неугомонный вояка признать поражение. Дипломаты обеих держав встретились на Аландских островах, шведы цепляются за Балтийское побережье, требуют у победителя уступок, компенсаций. Уже полгода прошло в яростных, изнуряющих словопрениях.

Мир, казалось, близок...

Тысячи пуль пролетели мимо отчаянного короля — одна нашла его. Осаждал норвежскую твердыню Фридриксгаль, убит 30 ноября 1718 года выстрелом в лоб, с короткого расстояния — вероятно, наёмником. Событие загадочное — шесть офицеров разных наций будут оспаривать честь исторического удара.

На троне сестра Карла Ульрика-Элеонора. Тяготы войны ведомы ей лишь с чужих уст, а кровь викингов горяча в её жилах, — велит спасать империю, сопротивляться. Навязывает дружбу Англия, обещает помочь против русских. Консилии на Аландах прервались.

Марс кровью ещё не напился.

Порфирия снова потянуло в Питер.

   — Схожу ещё разок... Погляжу на голубков своих...

Лизавета бранилась и причитала:

   — Экой шалый, господи! Нужен ты им... Старый — что малый. Упадёшь ведь.

   — А это на что?

Схватывал ладанку, подносил Лизавете к носу. Выручала же стрела Ильи-пророка, авось и нынче не подведёт. Только вот потёрся мешочек... Лизавета сшила новый, скрутила крепкую льняную тесьму, окропила слезами своими и святой водой.

Пробовал отговорить и Никодим, но, видя упорство друга, отступился:

   — Смелость города берёт.

Напоследок едва не поссорились — из-за стрелы. Никодим обзывал Порфирия стоеросом, лохматым лесовиком. Сказано ведь: не сотвори себе кумира!

В дороге был полтора месяца. Голубков нашёл в добром здравии. Андрей Екимыч жалился на ихнего попа. Одного француза, женатого на двоюродной своей сестре, не допускает к исповеди, из церкви гонит вон. А во Франции их обвенчали же... Стало быть, и там меняются порядки, и поп, стало быть, ихний — старовер. Скоро сместят его, понеже ропщут прихожане. Господин архитект надеется тогда справить и свою свадьбу. Порфирий порадовался на дочь и будущего зятя, а потом пропал.

Неделя минула, другая — не постучал, не подал вести. Спрашивать в канцелярии Доменико не решался.

Синявин заговорил первый:

   — Помнишь Порфирия-печника? В остроге сидит.

Состоял он в артели, клал печи у барона Шафирова.

Выдал свой же брат, мастеровой. Мужичонка никудышный, из тех, которые с ложкой — первые, а с сошкой — последние. Порфирий пробирал его за леность, за пьянство, за непотребные речи. Тот возьми да и укажи...

Я, говорит, сразу признал, но проверял себя. Это, говорит, беглый человек, зовут не Савелием, а Порфирием. Печника схватили, вздёрнули на дыбу — она живо правду вытягивает.

Со слов его записано:

«Ярославского уезда монастырского села Анкудинова переведённый на вечное житьё к городовому строению в Санкт-Петербург Порфирий Лаврентьев с сыном Сосипатром и с дочерью Лукерьей... И оные его Порфирия сын и дочь в прошлых годах умре».

Отчего лишились живота? Расспросный лист о том молчит, ибо для дела сие несущественно. Писарь, верно, и не спрашивал пытаемого. Мастера — те на учёте особом, а жёны, дети... Мало ли их погубил Питер! Не всё ли равно, болезнью померли или голодом, унесены высокой водой либо замёрзли, пропали в огне, истребившем целую улицу...

«Работал он Порфирий в доме Его величества летнем и в крепости и на кирпичных заводах, а потом захворал и жил месяц в доме своём не у дел и хворый пошёл уходом самовольным в Старую Ладогу и там ночевал, а у кого, того двора и хозяина не помнит».

Точно ли не помнит? Хлестнул по спине кнут, но печник твердил своё. Лежал он в беспамятстве, едва душу богу не отдал, да и давно было...

«От Ладоги правил путь свой до Тихвина, а в Тихвине кормился Христовым именем, понеже работы никакой по болезни своей делать не мог, а отколь он пришёл и какой человек про то не знали».

Сроду он не бывал в Тихвине. Сорвалось с языка... Нищие всюду бродят — безымянные, неразличимые. Что листья, сбитые ветром... Ясно увидел Порфирий себя с протянутой рукой, у паперти храма, в толпе. Начнёшь врать — откуда что берётся...

«А из Тихвина пошёл к Твери и кормился своим ремеслом, делал печи и жил у незнаемых людей и ночевал по разным дворам».

Ужель скитался без всякой цели? Дорога как ни мотает беглого, а приводит же в родные места. Да, направился к Ярославлю. Только в городе показывался редко, чаще в слободах, а ещё рядился на работу в Ростове да в больших торговых сёлах — в Некоузе, Великом, да берегом Волги доходил до Костромы. Названия будто кто на ухо шептал, и Порфирий сыпал их, пока подьячий, утомившись, не положил перо. Вот и ладно... Не обшарит розыск все эти города, деревни, слободы, а коли в Ярославль сунется — придавит купеческая мошна.

Ждут его там... Собираясь в Питер, обещал к зиме вернуться. Из богатеев почти каждый желает иметь новой манеры камины — как у самого царя в хоромах.

«И четыре года из тех мест хаживал летним временем в Санкт-Петербург по всякой год и работал всякую печную и каменную работу у дела Его величества палат и V дела плотин и у дела галдарей — как каменщик вольной».

Видал виды писарь, иссохший над бумагами ярыжка, но воззрился на пытаемого. Чего ради ноги трудил мужик? Четыре раза, да в оба конца, — шутка ли? Ответ у Порфирия готов и на это. В бегах ему худо. Покинул он Питер будучи нездоров, в помутнённом разуме, и впоследствии раскаялся. В столице, милостью государя, умелому человеку по всем статьям выгодней, чем где-либо в губерниях. Вот и ходил он сюда для заработка и намерение имел принести повинную, да не решился.

   — Складно поёшь, — сощурился ярыжка. — Соловей-соловушка... А может, ты соловей-разбойник?

Велел огреть кнутом, да посильнее.

«А в разбоях и татьбах он, Порфирий, нигде не бывал и с воровскими людьми не знался».

На том розыск и кончился. Посылать запросы, искать хозяев, нанимавших Порфирия, канительно, хоть и обязывают строгие указы. Вправили ему суставы, окатили водой окровавленную спину и отвели в острог, где надлежит ему быть до приговора. Расспросные листы переданы в Канцелярию строений, и Синявин, показав их Екимычу, сетовал.