Прореха за прорехой, по пунктам... Дырявый, шаткий парадиз выставлен перед государем. Итог плачевный — неучи мы, ни сноровки у нас, ни порядка. Ужаснётся Пётр Алексеич. Неизбежно падёт вина на губернатора — не за то, так за другое.

Из недр бездонной своей памяти Данилыч извлекает любой из пунктов жестокого перечня, любую жалобу генерал-архитектора.

«...Ежели требую чертежи, мне не дают и говорят, что нет готовых, хотя это неправда, а ежели прикажу что делать — не делают, если я спрашиваю объяснений о деле, которое я не могу знать, будучи новым человеком в этой стране, — мне отказывают».

Переругался он с зодчими — потому и отказывают. Вон даже Пино, гезель его и подмастерье, челом бьёт: невмоготу, вишь, выносить насмешки Леблона. А в канцелярии чертёж, поди, затерялся. Скоро да споро, как вы привыкли во Франции, у нас не получается, господин генерал-архитектор!

Ох, голова трещит от него!

Со всякой мелочью — к губернатору... Во Франции, вишь, подобает ныне отделывать палаты дубом. Изволь раздобыть! В Адмиралтействе лежат обрезки, для кораблей негодные, Леблон стучится туда, а моряки глухи. Губернатор и рад бы приказать, да не имеет права.

Отпихнёшь француза — царь спросит... Данилыч между двух огней. Отослав письмо государю, он долго повторяет сказанное в уме, — не наглупил ли?

«Леблон присылкою чертежей умедлил...»

Не успевает он, сам признает, что забот у него — свыше сил человеческих, хотя использует без остатка дни и ночи. А царь торопит, и Данилыч кидается в Петергоф, в Стрельну, корит генерал-архитектора за упущения подчас злорадно.

«О Леблоне, как наперёд сего упоминал, и так и ныне подтверждаю, что бог весть какой от него будет плод, ибо более всё завтраками кормит...»

Заявил, боронясь заранее от упрёков царя. Потом раскаивался. Слишком резко, пожалуй.

«...Правда, что человек искусной и умной, и я истинно немало с воли его не сымаю, но вовсе ему волю даю».

Приходят ответы царя. Из того, что предлагает француз, одобрено не всё. Однако по письмам одно впечатление, а как вернётся к натуре, взглянет иначе. Многое велит отложить до своего прибытия. Поэтому Данилыч остерегается высказать собственное мнение. Готовится к встрече с его величеством, как с суровому экзамену, чаще проверяет генерал-архитектора, диктует ему послания — пространные, въедливые, страниц по десять, по двадцать.

Не хватает Леблону материалов, людей? Виноват сам, понеже поздно сказал, сколько потребно и к какому сроку. Сам должен следить, чтобы мастеровые не гуляли. Канал в Петергофе не завершён, а ведь работные туда были наряжены, а также копры привезены с Котлина.

«Полагаемся на ваше искусное и тщательное радение, что к его царского величества в щастливом приезде исправлено будет».

Чертежи и рисунки француза Данилыч листает мельком — царю мнение губернатора ни к чему. Вчера засургучен генеральный план Петербурга, сегодня он на пути в Амстердам. Запомнилось — овал укреплений, шахматная клетка кварталов, лучи каналов и першпектив.

Всё в царской воле.

За обедом светлейший изрядно выпил. Освежился бы в саду, но дул северный ветер. И без того поясницу ломит. Накинув тёплый халат, побрёл в тихую прохладу парадного зала.

Слепящий свет лился в окна. Весенняя Нева пенилась под солнцем, золотые волны играли на потолке, ещё белом, ещё нетронутом кистью живописца. Пятна кирпичной пыли и штукатурки испестрили наборный пол и полотно, укутавшее бюст светлейшего, — творение Растрелли. Переделки и здесь, по идее неугомонного Леблона, по новейшей французской моде.

Шеренга зеркал протянется по стене, что против окон, дабы множить сияние солнца, посещающего залу, либо огни свечей. Три зеркала уже вставлены. Убранство дополнят портреты, гербы, портьеры и беспременно шведские знамёна, трофеи славных баталий.

Данилыч шагнул к зеркалу. Он увидел лицо постаревшее, помятое, беспокойное. Во что превратился фельдмаршал, герой Калиша, воспетый пиитами? Тогда он имел своё слово, командирское слово, решал, ни на кого не оглядываясь. А теперь вертится мелким бесом: того бы не рассердить, этого не обидеть...

Приблизился фельдмаршал и, загораясь злостью, дыша в стекло перегаром, ударил кулаком в противную, затуманившуюся рожу губернатора.

Посыпались осколки.

Скользят по каналу суда, шествуют через царский кабинет смутные тени голландских мачт, флагов. Влезть бы на борт купецкого парусника — и домой. Узреть воочию затеи Леблона, рассудить его с Алексашкой...

Нет, не время.

Петербург — задача вторая, первая же — достижение мира. А посему иной вояж предстоит — в Париж.

По старым договорам, Франция — алеат Швеции. Правда, оружия не обнажила, но снабжает ежегодно деньгами. Настал момент вмешаться, убедить регента — Филиппа Орлеанского, что бессмысленны эти траты. Профита[111] больше от дружбы с Россией.

Куракин не напрасно потчевал в Гааге французского посла — добыл-таки приглашение, вопреки проискам англичан. Жаль только, ехать одному, без супруги. Не хочет Катерина терпеть косые взгляды тамошнего двора — из европских самого надменного. Бывшая метресса, из простых, родившая до брака... Куракин советует не настаивать — ради чаемой для отечества выгоды. Иначе плевать бы на их этикеты...

Об изменнике думать поменьше...

Запрятать горе поглубже, дабы явно было всем — крепок русский монарх, не опасен ему беглец, схоронившийся в Австрии. Цесарь признал наконец: приютил принца, не мог отказать ему в гостеприимстве. Куда как учтив... Бережёт русского наследника отечески, дабы не впал во вражеские руки.

Не наследник он. И не сын вовсе. Дезертир по имени Алексей. Подлежит суду и должен быть выдан. А цесарь мёд источает. Заключил гостя в объятия, о выдаче — ни гугу.

Вытащим паршивца...

А пока — готовиться в путь. Макаров принёс из походной канцелярии чертежи и карты. Надо показать французам Россию и особо — столицу.

Что писали о Петербурге немцы в прежние годы, что снято было на план, то устарело. Растёт Петербург яко Геракл, который, ещё будучи в колыбели, задушил ядовитую змею. Убедитесь наглядно, регент и присные, — утвердились мы на берегах Невы, на исконной нашей земле прочно.

Взять с собой листы Алексея Зубова[112]. Сей искусник ничуть не уступает иностранным, режет ли он на меди корабли в море, битву у мыса Гангут или панораму петербургских набережных. Галеру изобразил посередине Невы — до того точно, моряк не придерётся. К шпилям города мачты военных судов зело под стать — в единый строй вступают и защиту столицы знаменуют.

Марта 24 числа с Амстердамом простились. Мир сему дому, приятной сей Голландии! Двигаться надлежит с остановками, не пропуская ничего примечательного, да и погода не даёт поспешать — пало затишье, паруса яхты рнеят тряпицами. Не дошли до Антверпена, как нагнала питерская почта.

Толстый пакет от Леблона, обещанный генеральный план, — очень кстати. К нему приписка: за скорым отъездом курьера не успел он, генерал-архитектор, нанести существующий вид Санкт-Петербурга, повторил фиксацию, полученную от господина Трезини, и чертил на ней.

План покрыл пол каюты и кровать. Пётр снял башмаки, прошёл в носках по идеальному городу, потом суетился на колени, ибо не поверил глазам.

Странная открылась столица...

Кликнул Екатерину, ближних людей. Босые ноги царицы, огромные, застыли на синеве взморья — государь приказал не двигаться. Больше никого не впустил — Макаров, Шафиров, Куракин заглядывали в дверь попеременно, дивились на Леблонов Петербург, куда зовёт их жить знаменитый версальский мастер, любимец сами о Людовика. Притащился, охая, и толстый поп-духовник, с похмелья осоловелый.

Первое, что поражало, — это пояс укреплений, охвативший город, — толстое, ребристое ожерелье, выкрашенное в жёлтый цвет, и голубая каёмка крепостного рва. Кое-где он разветвляется — прожилками меж каменных хребтов. Цитадель Петра и Павла, впаянная в толщу сей исполинской защиты, обнаружилась не вдруг. Была в середине, а здесь на отшибе. В пределах города — край Выборгской стороны, острова Адмиралтейский, Городовой, Аптекарский и Васильевский.