Но подчинённые Артемия Петровича были с него почтительны и робки. И, по-видимому, никому из них не могла прийти в голову возможность связи с госпожой губернаторшей, племянницей самого государя. Она была вознесена слишком высоко для роли чьей-либо любовницы — была женою Цезаря, пребывающей вне подозрений.

Шуршурочка томилась. Она требовала от Марии всё новых подробностей и слушала её с широко раскрытыми глазами, млея от искусительных картин. А память Марии вела себя прихотливо, мешая действительность со сценами, вычитанными ею из французских куртуазных сочинений, фантазии и действительность причудливо мешались помимо её воли. И она уже не в силах была отделить одно от другого.

Так проводили они вечера меж воспоминаний, заставлявших задыхаться от волнения, музицирования за клавикордами. Лекари озабоченно ощупывали тугой живот Марии, строили различные предположения о сроках. Но все сходились в одном: осталось меньше месяца до родин. Стало быть, надобно беречься, есть пищу лёгкую, но богатую минеральными и живительными веществами, например, икру осётра, варёную свёклу для кроветворения, яблоки, дабы укрепить желудок и его соки.

Мария покорно внимала их советам и столь же покорно следовала им. Она ждала вестей от отца с царским курьером, ежели не с первым, то со вторым. Курьеры следовали один за другим — спустя день-другой. Их путь лежал в Москву и Петербург, к господам сенаторам, светлейшему князю Меншикову, управлявшему новой столицею и её губернией.

Наконец пришла весточка от князя Дмитрия. Он подробно описывал первые дни плавания. Адмирал от красного флага — сам государь — приказал плыть без останову день и ночь, пока не достигли учугов: загородок из кольев для ловли красной рыбы. Над ними кое-где избы поставлены, сети пропущены, а в них — осётры, севрюги, сомы пудовые — всякой рыбы видимо-невидимо.

Государь не утерпел: пересел на галеру и стал свидетельствовать каждый учуг, выглядывать, нет ли там каких-либо морских диковин: до разного рода диковин, раритетов был он весьма падок.

А спустя три дня, на четвёртый, миновав острова Четыре Бугра, вошли в море. И вся флотилия распустила свои белые крыла и полетела к Таркам, что в Аграханском заливе на западном берегу Каспия. «Его величество был весьма рад свиданию с морем», — заключал отец.

Рад, рад, весьма рад! Казалось, и море радо любимцу своему, несомненному любимцу. Оно глядело приветливо, неспешно катя невысокие волны...

Пётр не мог устоять: сообща с командою тянул снасти, исполняя парусный манёвр. Всё делалось весело, с шутками-прибаутками. Тон задавал государь. Снасть была густо просмолена, и Петру услужливо протянули рукавицы.

До Тарок добежали быстро. То была российская крепость. И посад возле. Буйный Терек здесь помягчел норовом и, разделившись на два рукава, покорно сливался с солёной морской водою.

Что ж, крепостца не из крепких. Более для устрашения окрестных племён. Наполовину земляная, башни, однако, каменные, благо камня окрест в избытке.

   — Не больно грозна, — заметил Пётр. — Ну да Бог с нею. Нам надобно далее к югу крепиться. Избрать таково место, дабы можно было оттоль досягнуть до горных гнёзд бунтовщиков.

Все были согласны. Ждали конный корпус бригадира Ветерани, двигавшийся посуху, чтобы сообща начать поход вдоль берега в сторону Дербеня-Дербента. Там паче что получили слезницу наиба — городского коменданта: «Ныне тому другой год, что бунтовщики, собравшись, Дербеню великое разорение учинили и многих напрасно побили, а мы непрестанно с трудностию от опых обороняемся».

   — Разослать немедля надёжных людей, дабы понужали кого следует, — распорядился Пётр. И самолично их напутствовал.

   — Ты, — велел он прапорщику Орлову, — поскачешь навстречу наказному гетману и миргородскому полковнику Апостолу[85], он с малороссийским войском движется в нашу сторону, и скажешь: государь-де зело гневан за медленность вашу и требует поспешения.

   — А ты, — обратился он к поручику Андреяну Лопухину, — отвезёшь ведомость губернатора Волынского в Тарки. Она по моему указу писана шамхалу тамошнему Адиль-Гирею, дабы он к нашему приходу приготовил полтыщи подвод конных. Ступай теперь к князю Дмитрию Кантемиру. Получишь от него манифесты печатные на турецком языке и оные тоже вручишь шамхалу для рассылки в Дербень, Шемаху и Баку. Ежели у него подходящего народу не будет, дам тебе эскорт — пятнадцать татар да столько же черкесов: их пошлёшь с оным манифестом.

   — Негоже, государь, тебе столь суетными делами заниматься, — неожиданно вмешался Пётр Андреевич Толстой. — Не императорское это дело кульеров рассылать. На то есть генералы да бригадиры...

   — Молчи, старый, — добродушно огрызнулся Пётр, — от собственного государева имени верней будет. Больно медлительны начальники наши. Знаю, что делаю. Ты, — оборотился он к поручику Мусину-Пушкину, стоявшему вместе со всеми посланцами, — поскачешь на берег, туда, где островские лодки с пехотою притулились, и повелишь от моего имени, чтоб нисколько не медля плыли в залив Аграханский и тамо нас дожидались.

Убедившись, что всё сделано по указу, Пётр повелел командам кораблей быть по местам. И сам отправился на гукер[86] под красным флагом, приказав трубить сигнал к поднятию якорей. Курс — залив, стоянка — при впадении речки Аграханки.

Назавтра предстояла торжественная церемония, коей Пётр придавал особую важность при нынешних обстоятельствах. В сие число была одержана достославная виктория при Гангуте, в году 1714-м, где был пленён шведский шаутбенахт[87] с фрегатом, галерами и шверботами, равно и спустя шесть лет победная баталия морская при острове Гренгаме.

Флот! Флот на Белом море! Флот на Балтийском море! Теперь вот флот на Каспийском море. Утвердился было на Азовском, да пришлось уйти. Верил — ненадолго. Из него — в море Чёрное. «И это сбудется, — думал Пётр, оглядывая со своей галеры столпившиеся округ неё корабли. — Не мною, так теми, кто придёт вослед».

Летние ночи на Каспии короче воробьиного носа. Проснулся — светало. Розовая полоска обозначилась над горизонтом, становясь на глазах всё шире. Благостная тишь царила окрест. Лишь волны с мягким плеском разбивались о борт. Веяло живительной свежестью ещё неблизкого утра.

Пётр стоял на баке, дежурные денщики позади: не будет ли приказаний.

Не будет. Всё уж прежде расписано. Когда склянки пробьют семь, священник начнёт читать трипсалмие царское. И после молитв «Стопы моя направи» и «Да исполнятся уста моя хваления» на мачту взлетит Андреевский флаг. То и будет сигнал для остальных судов. Тогда и начнётся.

Природа просыпалась. Уж зареяли над водою крикливые чайки, уж горизонт побагровел и полнеба стало розовым, а суда — отражением паривших над ними легкокрылых облачков. Четвёрка тюленей, вытаращив и без того большие глаза, с любопытством глядела на просыпавшийся корабль.

Уже слышались вялые команды, уж запела на гукере боцманская дудка, ей отозвалась другая, третья. И там творили молитву, не дожидаясь часов.

Что ж, нынче памятный день, почти что праздник. И не грех отметить его по-моряцки, по-воински.

Пётр велел подать сигнал к шумству выстрелом из кормовой пушки. И началось! Гукор под синим штандартом генерал-адмирала графа Фёдора Матвеевича Апраксина тотчас ответил залпом из одиннадцати пушек — по числу взятых шведских кораблей. Загремела пальба с островских лодок — палили беспорядочно из фузей, кто во что горазд.

На царской галере были накрыты столы — по сему случаю состоялось торжественное пиршество. Званы были министры, генералы и бригадиры. Для сего случая поймана была белуга без малого трёх пудов. Пётр приказал приготовить её как бы в натуральном виде. Долго бились повара, исхитрились — весьма непросто было, — но рыбина распростёрлась едва ли не на полторы сажени. Украсили её пучками укропа, солёными огурчиками, тёртым хреном в жабрах, а изо рта торчал стерляжий хвост. Восхитились картиною. Однако распотрошили без церемоний. Пётр встал с кубком в руке, провозгласил: