ГЛАВА ПЕРВАЯ
На грани городских дорог,
Где кирпичом овраг завален,
Где камни, щебень и песок,
Средь нищих хижин и развалин,
Похожая на грязный лоб,
Громадой серой и тяжелой
Средь рыжих каменистых троп
Бесплатная чернеет школа.
Угрюмый, неуютный дом,
Грозящий равнодушным тучам.
Там ходит время под окном
Подстать служителям скрипучим.
Массив цемента и стекла,
На небо тень твоя легла!
Здесь, крепко стиснуты камнями,
Высоко окна поднялись,
Здесь клеток лестничных узлами
Все этажи переплелись.
Сажени комнат, коридоры,
И возвышенья мрачных кафедр,
И парт изрезанные хоры,
И карцер, словно черный кратер.
Здесь ниши грозные нависли,
Здесь время, словно часовой,
И все возвышенные мысли
Здесь измеряют пустотой.
В окно уже влезал рассвет,
Как вор, вооружившись ломом,
И солнца светлый первоцвет,
Скользя на стены и паркет,
Один распоряжался домом.
Оцепенелых парт хребты
Одело первое сверканье.
Еще мышиное шуршанье
Не смолкло в комнатах пустых, —
А солнце уж неслось по зданью.
Седые пятна нарастают,
Мешаясь с темнотой чернил,
Шкафы багровые пылают,
Со стен сползает желтый ил.
И даже классная доска
В следах каракуль неумелых
Стоит светла и высока,
Вся в бликах розовых и белых.
И в этот мир стекла и лома
Ворвался шелест, смех и звон…
Откуда этот свист и гомон?
И этот смех — откуда он?
Быть может, хор гостей пернатых
Под своды мертвые проник?
Иль полный бабочек мохнатых
В окно ворвался материк?
Нет, то не птицы и не пчелы,
Не сад, не джунгли — со двора
Ворвалась в помещенье школы
Оборванная детвора.
На них заплаты и лохмотья
Дырявых кофт, отцовских брюк,
Их кудри в яркой позолоте,
И парты вздрогнули вокруг
Под дробь неугомонных рук.
Несется к сводам шум и гомон,
Все шире голых пяток круг,
И окна дребезжат по дому,
Дрожат от криков их —
но вдруг…
Нет, то не трудовой медяк,
Что заработан тяжким потом,
В стеклянный стукнулся колпак, —
Звонок врывается с налета!
Как мастера в дыму тяжелом
Пропахшая махоркой тень,
Дымит и оживает школа,
Учебный начиная день.
Но что же ты, мрачная школа, за школа,
Когда не родишь ты в нас мыслей веселых?
Как трудно привыкнуть нам к партам дощатым,
Что так неприветливы к детским заплатам.
И кто тебя выстроил, тесная школа,
Не наши ли слезы, да холод и голод?
Хоть места ногам да рукам здесь хватает,
Но наших голов этот дом не вмещает.
Сквозь стекла затылки жара обжигает,
И пыль покрывает тетради и руки,
И вот из твоих коридоров вползает
Бесформенный образ томительной скуки.
На партах раскрытые вянут тетрадки,
И солнце чернильные капельки сушит,
Директорский череп сияет, как груша,
Директорский тенор поет нам так сладко,
ЧтО есть орлы и чтО — полет,
Грудь, перья, ленты, флаги флотов
И как венками роз народ
Венчает славных патриотов.
Что уголь — наш, и что в казну
К нам льется нив широких жито…
Он вспомнил перьев белизну,
И только о когтях молчит он[9].
Как тягостно время урока плетется,
И каждое слово — как камень в колодце.
Ты, кафедра, зря к нам стремишь песнопенья.
Мы помним все песни и все оскорбленья!
Ты, череп скрипучий и лысый, как небо,
Зачем мечешь громы так важно и буйно?
Орлы твои скупы — нам не дали хлеба.
Уйми свои громы! Одень нас, обуй нас!
А солнечный зайчик играет так чинно…
На партах следы от ножей перочинных
Все глубже… Давай в подкидного под партой
Сегодня на спички сыграем мы в карты!
О, если бы блеск этой солнечной грани
В стеклянный колпак поместили на диво!
На кафедре, словно в далеком тумане,
Наш лысый директор вещает фальшиво!
Про славный гимн злаченых труб,
Про шлем, согласье, бесконечность,
Про символ и цветистый сруб,
Границы, башни, даже вечность…
Полол садовник сорняки,
Чтоб лавр сплетался с розмарином…
Он вспомнил роз живых венки,
Не вспомнив лилий из резины[10].
Льнут зеленые пятна к истертым картам.
Льнут усталые очи к дверям и партам.
За окном бревен воз едет еле-еле,
У окна мальчуган лен волос свивает,
И зовется тот мальчик Андрей СкобЕлек,
Он за возом следит, головой качая.
Он к соседу прильнул и шепнул соседу —
Что шепнул — не узнать, но пошла потеха!
Тишина сметена, не осталось следу,
И вокруг грянул вдруг дружный грохот смеха.
Что за смех? Что шепнул озорной ребенок?
Не узнать, пусть кричит наш директор строго!
В голове Скобелька родился бесенок
И пошел ходуном под ребячий гогот.
Заплясала линейка по плечам в тревоге,
Но, директор, увы, ваше дело плохо!
Стекла, стены и дверь, окна и пороги
Охватил как пожар безудержный хохот.
Сотрясались дрожа потолки и своды,
Хохотали углы, кафедра смеялась,
Хохотали до слез в печке дымоходы,
И директора трость на куски сломалась.
И когда шум утих, тишина воспряла,
Тут поближе Андрей сел к Богдану Гржиху,
И, от смеха давясь, другу прошептал он:
«Ну, однако, Богдан… получилось лихо!»
Андрей и Богдан! Два друга, два брата.
Общие мысли, общие движенья.
Быть может, они даже связаны клятвой,
Недаром у них одни побужденья.
О сердца избыток! Тобою согреты
И карцера стены, и книжек страницы.
И мальчики ловят крупицы света, —
Пусть ложью опутаны эти крупицы.
Их пальцы из пепла искру достанут,
А детский голос так чист и звонок!
Как ночь темны были кудри Богдана,
Андрей был рыжий, как жеребенок.
Они за собою всех поднимали!
Взволнованно по вечерам часами
Затеи таинственно обсуждали
И слыли недаром здесь главарями.
В пыли и в камнях, да в смрадном домишке
Их юность нечесаная проходила.
Голодные уличные мальчишки!
Подачками вас мостовая вскормила.
От зноя рассохлись убогие стены,
Но детству их солнца всегда нехватало,
Баюкали сом их гудки и сирены —
Угрюмая песня рабочих кварталов.
А есть ведь лесные тропинки! Но где вы?
Мир скорчил гримасу и глянул из мрака,
Сердца их наполнил он зернами гнева,
Осыпал их грудою щебня и шлака.
О синяки, о звезды заплаток,
Покрытые ссадинами колени —
Живые мишени камней и рогаток,
Немые свидетели первых падений!
Андрей и Богдан, затаивши дыханье,
Слушали взрослых воспоминанья
О поколеньях, павших в сраженьях,
О забастовках и о восстаньях;
О том, что скрывают конвейера ленты,
Что каждый станок может спеть нам балладу
И каждый кирпич нам расскажет легенду,
Но только к ним сердцем прислушаться надо.
Глаза загорались мятежною думой,
И плечи сдвигались все ближе и ближе,
Когда говорилось о тюрьмах угрюмых,
Где дождь в желобах смешан с рыжею жижей.
Сжималась пульсируя каждая мышца,
И песня взлетала: «Все выше и выше…»[11]
И имя борца повторялось сердцами,
И солнце вставало — пурпурное пламя!
Такие мгновенья героев рождают,
Сердца отливают и души формуют.
Чем мельница жизни больней ударяет,
Тем лучше ушибы отвага врачует.
Удары, как в глине, навек остаются.
Пускай позабыты ребячьи молитвы,
Андрей и Богдан так по-детски смеются,
Но твердые руки растят их для битвы.
Не видно в глазах этих, чистых как небо,
Как жадно повсюду работы искали,
Как в стужу и в зной, в вечных поисках хлеба,
Кремни к зажигалкам за грош продавали.
И словно ракеты, готовые взвиться,
В зрачках огоньки продолжают таиться,
И первый же ветер, повеявший с юга,
Раздул в них веселья зеленую вьюгу.
И теперь, когда в школе каскады смеха
Наконец превратились в протяжное эхо
И над скопищем точек, муравейником букв
Светотень пробегает, как серый паук,
Вьется нить тишины, словно шелковый волос, —
Раздается скрипучий директорский голос
О том, чтО банда и чтО грунт,
ЧтО бант, и кнут, и чтО болото,
Что ожидает всякий бунт
Окно в железных переплетах,
Что «боже, поддержи наш трон
И миро на сердца пролей нам»…[12]
И вдруг, сменив свой грозный тон,
Он продолжал почти елейно:
«Учебный год — да будет так —
Последний день свой завершает,
И, несмотря на полный мрак,
Что в ваших головах витает,
У нас на вас обиды нет,
И — такова господня воля —
Вас завтра повезут чуть свет
Гулять в «Серебряное поле».
На будущий учебный год
(Да не забудьте же, лентяи)
Мы эту школу закрываем.
Министр вас всех переведет.
Пять школ сольют. Он хочет там
Создать научную твердыню.
Сияя, как маяк над Гдыней,
Мильон голов вместит тот храм[13].
Хоть дальний путь ведет в тот светлый храм,
Путь истины лежит всегда во мраке.
Вините ноги, коль придется вам
Быть в семимильных сапогах, бедняги.
Я знаю, будет вас мороз щипать,
Но вы терпите все во славу бога,
Настанет время урожай снимать,
И вырастет бюджет господ намного.
Пускай терпение и кротость вам
Сопротивляться бурям помогают,
Пристало ль помнить огорченья там,
Где свет науки души наполняет!»
Он замолчал, и тишина
Над полднем крылья распростерла,
И зазвучало, как струна,
Звонка серебряное горло.
Зашелестело по углам…
Все громче шопот осторожный,
И голоса то здесь, то там
Перекликаются тревожно.
Директор встал. Как плод на ветке,
Его качнулась голова.
Он молча заглянул в отметки,
Подслеповатый, как сова.
Класс грянул… Но из гущи гуда,
Не в силах гнева превозмочь,
Вдруг кто-то крикнул:
— Прочь отсюда!
И стекла повторили:
— Прочь!
вернуться
9
«ЧтО есть орлы и чтО — полет,
Грудь, перья, ленты, флаги флотов» и т. д.
Речь директора школы представляет собой образец великодержавной, империалистической пропаганды, широко распространявшейся «санационными» профашистскими кругами через школу, молодежные организации, печать и пр. Шенвальд высмеивает эту пропаганду, наполняя директорскую речь псевдопатриотической бутафорией, которую поэт развенчивает кратким замечанием: «…и только о когтях молчит он».
вернуться
10
«Он вспомнил роз живых венки,
Не вспомнив лилий из резины».
Как и в предыдущем отрывке, Шенвальд разоблачает приукрашенную польскую действительность, противопоставляя гимнам злаченых труб и венкам из роз — лилии из резины, т. е. резиновые дубинки польской полиции.
вернуться
11
«И песня взлетала: «Все выше и выше…» — советская песня «Марш летчиков», популярная среди польской демократической молодежи того времени.
вернуться
12
«Что «боже, поддержи наш трон
И миро на сердца пролей нам».
Поэт в этих словах издевается над монархическими и католическими устремлениями польской реакции, верным представителем которой в поэме показан директор школы.
вернуться
13
«Министр вас всех переведет.
Пять школ сольют.
Он хочет там
Создать научную твердыню.
Сияя, как маяк над Гдыней,
Мильон голов вместит тот храм».
Строки эти — насмешка над гигантоманией польских правителей, рабски подражавших западным странам и тративших народные средства на нелепые затеи.