III
Был бы я горою каменистой —
не взбираться б на меня туристам,
вооружены лорнетом, пледом,
не ходили б за поэтом следом,
не заглядывали бы в мой кратер,
не снимали фотоаппаратом.
Только б вы,
защитники свободы,
только б ваши батареи
шли чрез горные проходы,
в облаках с орлами рея!
С кручи
вы врагов сбивали б в пропасть.
тучи
шли б за вами следом,
чтоб огонь отваги,
честь и доблесть
вас вели к победам!
1936 г.
К сознательной работнице
(КАНЦОНА)
Люблю смотреть я утром,
Когда заря разлита,
Как рано ты выходишь на работу!
Идешь ты шагом бодрым,
И розовеют плиты,
И вкруг твоих волос лучится позолота.
А маленькие руки
Тебе целует ветер,
Но ты полна заботы,
Гудка ты слышишь звуки,
Нет времени махнуть рукой назад в привете,
Ведь дымом над домами
Труба фабричная пятнает в небе пламя.
Глаза глядят сурово,
Улыбка с губ спорхнула,
Ты всех товарищей своих увидишь скоро.
И вот ты с ними снова
В прибое ровном гула
На подневольный труд идешь по коридору.
Забыв про разговоры,
Во время перерыва
Читаешь ты листовку,
Ее запрятав ловко,
А за окном бурливо
Шумят весны разливы.
И над станком, читая,
Склонилась ты, и мысль в уме растет большая,
Мысль наконец созрела,
И взгляд твой снова весел,
А в голосе твоем рокочет звон металла.
Ты говоришь так смело,
Все «за и против» взвесив,
И выпрямляются согбенные устало.
Вдруг тишина настала:
Слова пылают гневом,
Летят, как искры горна,
И сыплются, как зерна,
Всем в души падают живительным посевом,
Роняя капли силы
В сердца, что, как цветы средь засухи, унылы.
О нет, я не забуду
Тот митинг и начало
Великой стачки той, — о ней поются песни!
Как ярко в ту минуту
Лицо твое сияло,
В веснушках золотых, преобразясь чудесно!
Как громко ты сказала:
«Ведь мы непобедимы!»
И после яркой речи
К тебе упал на плечи
Закатный красный луч в окно сквозь копоть дыма,
И важные вопросы
Решались в сумерках, и рдели папиросы.
Руля лишившись, лодка,
Теченью волн покорна,
Погибнет наконец в водоворотах моря, —
Но целый месяц ходко
Среди пучины черной
Корабль рабочий плыл, с волненьем встречным споря.
Тебя схватили вскоре,
Тебя арестовали
Украдкой ночью темной —
Нашелся шпик наемный,
И ты в тюрьму пошла с улыбкой, без печали,
Но тут же за кормило
Схватилось двести рук — и буря не сломила!
Уже звучит сегодня
Гимн боевой наш четко,
Хотя мы и живем пока еще в подполье…
Еще ты не свободна,
Не видишь чрез решетку
Тех женщин, что давно живут, цветут на воле,—
Но тракторы средь поля,
Орудия, лафеты,
Сердца, колосья, пули
Весь мир наш повернули
На новые пути, и я не знаю — где ты:
Иль в одиночках Вронек[6],
Иль в Полоцке[7] звучит твой голос, чист и звонок?
Не раз еще пойдем мы грудью на железо,
Но и к тебе в оконце
Тюремное — блеснет лучом свободы солнце!
1935 г.
Сцена у ручья
ПОЭМА
Лучшему товарищу и другу
Розе Закс-Шенвальд[8],
с которой в мае 1935 года видели мы
вместе окончание третьей главы,
поэму эту посвящаю
ВСТУПЛЕНИЕ
Там, где куколем нивы покрыты
И поля глубоки, как моря,
На лениво звенящее жито
Осторожно крадется заря.
Мягкой лапой проводит по чаще.
Пробуждается влажная ширь,
Над дыханьем травы шелестящей
Окликает кукушку снегирь.
Оживляются темные гнезда,
Обсуждаются страшные сны,
Розовеет над рощами воздух,
И позиции ночи сданы.
Хочет дикая яблонь листами
Протереть изумруды очей,
Зачарованными зрачками
На нее загляделся ручей
Он влюбленно ее обнимает,
Камышами у ног шелестит,
Он ей песни и сказки слагает
И сверкающей влагой кропит.
В этот миг свет сменил полутени,
Шорох трав все трудней различать…
Слышишь грохот? А сердца биенье
Ты попробуй руками унять.
* * *
Камень в шопоты ночи влетает,
Тишину разорвав на куски.
Ночь прислушалась, ночь различает
За рекою рассвета шаги.
Утомленными пущен руками,
Прорезая листву на ветвях,
Полукругом летел этот камень
И, как аист, засел в камышах.
Это, камни кидая в ели,
Шли за хворостом мужики,
Невеселые песни пели,
Песни древней мужицкой тоски.
Стыли пни среди темной трясины,
Под ногами качалась земля,
Шли крестьяне за кринкой малины,
За корзинкою щавеля.
Рассердилась листва — чьи проделки?
Но никто, кроме белки,
Не заметил, где и откуда
Пролетел этот камень черный,
Чтобы скрыться в траве озерной.
Не ответят щеглы и кукушки,
Чьи следы испарились
В мокрых травах опушки.
Долго выстрел гудел за осокой,
Тишина расползалась по травам,
В небе ястреб кричал одиноко.
Прах и пыль — разве ветру сберечь их?
Лес сомкнется, в ветвях закипая,
Лес богатых — от края до края
Ты растешь на костях человечьих!
Только пес прибежит издалече,
Будет корни обнюхивать с лаем
И к земле припадать завывая.
Иль дитя, с волосами как пламя,
У ручья провожая рассвет,
К землянике склонясь под кустами,
На кровавый наткнется след.
О кровавые сечи в лабиринте барсучьем,
Средь осиновых сучьев, в перелесках паучьих!
Столько шрамов на теле и ушибов на спинах,
Сколько ягод на поле, сколько в речке песчинок.
Даже в ландыша пеньи столько лязга и стонов,
Сколько красных полосок в предрассветных загонах.
Сколько лес мухоморов ядовитых скрывает,
Столько слез и страданий на земле созревает,
Слышат рощи все чаще свист разбойничьей злости,
И ломаются буков деревянные кости.
И чем больше погибнет душ крестьянских в овине,
Тем краснее кораллы расцветут на калине,
Если кровью крестьянской мох досыта напьется,
Значит запах острее по лугам разнесется.
Камни, камни, чем глубже вас река затопила,
Тем мудрее деревья и тем больше в них силы.
Лес, твой запах смолистый тот лишь сладко вдыхает.
Кто здоровье и силу от тебя получает.
Тем, кто голодом загнан под косматые ели,
Ты несешь дрему смерти на зеленой постели.
Панам сладостью веешь, а крестьянам — смолою,
Даже стадо уходит от тебя стороною.
Где-то в городе дальнем в душных комнатах дети,
Всё тоскуют по лесу и, запутавшись в числах,
Как в огромных деревьях, вспоминают о лете.