Г-жа Шёнберг провела Жюльена по старинному зданию монастыря. Его украшали лишь полотна мастеров сиенской и флорентийской школ ХIII века, беременная богоматерь Таддео Гарди[71] и cassoni[72] на светские сюжеты: бракосочетание, турнир. На одной из стен, словно специально предназначенной для этого, в одиночестве висело анонимное «Благовещение». Изо рта ангела, написанные золотыми буквами, выходили слова, что были словами отнюдь не мира, но боли; внимавшая ему богоматерь-девочка в испуге опускала на лицо накидку. Как и у Лионеллы Шёнберг, у нее был очень бледный взгляд, но разрез глаз, исполненный в манере примитивистов болонской школы, был необычайно красив.

В других помещениях были расставлены незаконченные мраморные скульптуры Пиреуса в том виде, как их оставил автор. И все те же несколько тяжеловатые, едва достигшие зрелости герои вызывали в Жюльене воспоминание об Анджелике.

За этим приглашением последовали другие: весна вступила в свои права, приближался разгар светского сезона. Диана Данини устроила пышный прием в честь помолвки своей дочери с внуком Моники Бекер. Жюльен не знал, что прекрасная Диана — мать взрослой дочери, и еще раз поразился юности и красоте Моники и Дианы. Поскольку этот альянс клал конец долгому периоду их соперничества внутри замкнутого н-ского общества, праздник получил большую огласку.

Графиня Бекер улучила минутку, чтобы переговорить с Жюльеном. Поздравив его с успехом недавнего визита, она весьма отрицательно отозвалась о Лионелле Шёнберг, отказавшейся, как она выразилась, «подыграть». Это несколько непривычное выражение было воспринято Жюльеном лишь как намек на нетактичность вдовы по отношению к высокому гостю.

На самом же деле его предостерегали, предупреждали: стало известно, что консул побывал у г-жи Шёнберг, и ему давали понять, что больше он не должен этого делать. Однако он вновь принял приглашение на виллу Пиреус по случаю приезда знаменитого виолончелиста. Музыкант немного поломался, прежде чем исполнить сюиту Баха. За окном сад, река, город погружались в темноту. Вечер удался на славу, но те, кто не был на него приглашен, не простили Жюльену.

Некоторое время спустя снятая им вилла на холмах напротив церкви Сан Роман и старинной крепости была готова принять его. Джино помог ему перевезти вещи с улицы Свечных мастеров.

Жюльен сразу полюбил свой новый дом. Джорджо Амири подыскал ему дворецкого, который был одновременно и поваром. Моника Бекер, все еще дувшаяся на него, явилась тем не менее посмотреть, как он устроился. Мебели было немного, но вполне достаточно. Большой кабинет занимал часть второго этажа. Жюльен воображал, как будет созерцать оттуда совершенный пейзаж, читать, может быть, возьмется наконец за перо. Им вновь овладело желание сочинять короткие новеллы, герои которых сойдут с полотен, каждый день представавших перед его глазами. Он заговорил об этом с Валерио, и тот одобрил его.

Но Жюльен был все еще слишком занят переездом, чтобы всерьез взяться за осуществление своего замысла. В сад выставили шестьдесят больших керамических горшков с уцелевшими от холодов лимонными деревцами. Он нанял садовника и поручил ему заняться ими. Бордюр из невысоких самшитовых кустов опоясывал сад. В глубине его статуя Дианы как бы царила над гротом с двумя источниками.

— Тебе повезло: одинокими ночами ты сможешь слушать, как журчит вода, — сказал Валерио.

Жюльен вновь подумал, что, когда все устроится, он будет задавать балы, праздничные ужины.

Очень скоро перед ним встала практическая проблема. Вилла была слишком удалена от центра города, чтобы Анджелика могла по-прежнему приходить по утрам. Правда, дворецкий выполнял и роль камердинера. Анджелика провела ночь в доме Жюльена. Все ей казалось прекрасным. Она слушала, как журчит вода.

— Тебе повезло, — в точности повторила она слова Валерио.

Жюльен был взволнован. Он все крепче привязывался к девушке, казавшейся ему все более ранимой, хрупкой. Всякий раз после минут страсти она долго не могла прийти в себя, но это были уже не те истерики, что в начале. Жюльен убедил себя, что ему удалось успокоить ее страхи. Он пробовал пристрастить ее к книгам, музыке. Анджелика очень охотно читала и слушала музыку. Он не знал, не притворяется ли она лишь из желания доставить ему удовольствие, но если это и было так, то еще больше трогало его.

Ему смутно припомнился рассказ Жюльена Грака[73], где описывалась похожая история. Он увидел картину Берн-Джонса[74], изображающую короля Кофетуа[75]. И попросил Анджелику переехать к нему. Она согласилась и вскоре перевезла к нему все необходимое: белье, зубную щетку, ночную рубашку из бумазеи и молитвенник. Ни о своей наставнице, ни о пострижении в монахини она больше не заговаривала. По-прежнему держалась смиренно и скромно, не принимала от Жюльена никаких подарков. И была очень целомудренна. Жюльену хотелось сохранить что-то от нее на память, сфотографировать ее обнаженной, она отказалась скорее с грустью, чем с негодованием. Переезд дочери булочника на виллу консула наделал шуму. И Моника Бекер, и Диана Данини, чья личная жизнь была отнюдь не примером для подражания, намекнули Жюльену, что с его стороны допущена ошибка; он этого не понял.

В честь одного французского писателя, бывшего в Н. проездом, Яннинги дали парадный ужин; французского консула пригласить забыли. Правда, на следующий день или через день перед ним все же извинились. И тем не менее его приглашали все реже. М-ль Декормон, которой он открылся, объяснила это тем, что перед началом поистине светского сезона в Н. сейчас, как и в конце зимы, наступила передышка. Хозяйки салонов готовились к лету.

По-иному отнесся к ситуации Андреа Видаль, нашедший ее забавной. Он пригласил Жюльена с Анджеликой на вернисаж в галерею «Артемизия». Мария Тереза держалась с большим достоинством, оказала знаки внимания дочери булочника. Жюльен видел, что другие, Беппо, Питер Мэш, смеются, но Андреа обозвал их дураками. По его словам, Анджелика была образцом девушки, о которой втайне могли лишь мечтать такие старики, как они; Жюльен один дал пример молодости, осмелившись на то, о чем другие только рассказывали друг другу.

— И потом, у этой малышки за плечами...

Он намекнул на давнее, на девочку, позвонившую ночью у дверей г-жи Танкреди. Жюльен никогда не заговаривал об этом с Анджеликой. Он прервал своего друга, попросив его не вспоминать о прошлом, но сами обстоятельства смерти несчастной г-жи Айгер льстили его воображению.

Когда кто-то заговорил о чувстве, которое всякий нормальный мужчина в тот или иной момент своей жизни непременно должен испытать к маникюрше, он подумал, что тот, у кого никогда в жизни не было маникюрши, более всего достоин сожаления. Затем ему стало стыдно за свои мысли, и он увел Анджелику. Мария Тереза довела их до дверей галереи и не сводила с них глаз до тех пор, пока они не завернули за угол собора.

Как-то вечером к нему вместе с Мод заглянул Валерио. Случилось так, что он никогда раньше не встречал Анджелику. Очень скоро он был смущен ее присутствием. Пил больше обычного и без умолку говорил. Почти в тех же выражениях, что и Андреа Видаль, сказал о том, что каждый мужчина в глубине души мечтает о чистоте и невинности, лучшим воплощением которых служит Анджелика. Он употребил выражение: «Эмблематическое лицо». Взгляд Мод был грустным. Валерио опять вспомнил о Лизе, своей подружке по заброшенному замку на берегу реки.

— Но Лиза стала потаскухой! — вдруг воскликнул он и тут же стал умолять Анджелику извинить его, пьяного, за то, что он несет.

Анджелика, может быть и не расслышавшая его слов, улыбнулась. Она прощала. Жюльен догадывался, что его другом все больше овладевает нежность к девушке. И она, казалось, не осталась равнодушна к этому. Жюльен подумал, что ей, видимо, льстит внимание со стороны такого человека, как Валерио Грегорио. В какой-то момент рука Валерио, чертившая в воздухе неясные образы, опустилась на обнаженное плечо Анджелики. И задержалась там. Взгляд Жюльена встретился со взглядом Мод. Однако он не чувствовал ревности; Мод первая отвела глаза.