— Подвесь-ка его благородие! — коротко приказал Хлопуша.

— Слухам, бачка[19])! — Карбалка распахнул азям, выдернул из штанов очкур[20]), огляделся. Вековая сосна, поваленная бурей, свесила вершину над пропастью. Поддерживая одной рукой падавшие без очкура штаны, Карбалка полез на сосну. Сидя спокойно над бездной, привязал очкур к стволу сосны, сделал петлю и снова спустился на гору. Подойдя к впавшему в столбняк ротмистру, взял его за плечо:

— Пойдем, баранчук!

Ротмистр вздрогнул, посмотрел на петлю и вдруг с воплем начал рваться из рук киргиза.

— Ой, смешной! — удивленно сказал Карбалка. — Нельзя, бачка велел. Зачем как куян[21]) умираешь? Ты как кашкыр[22]) умирай, смело! Ну же!

Карбалка схватил ротмистра за шиворот и потащил к сосне. Вырываясь, офицер кричал:

— Душегубы!.. Дьяволы!..

— Ишь ты, — рассмеялся невесело Хлопуша, — што сын дворянский, што конь ногайский, умирают — так хоть ногами дрыгают. Кончай скорей, Карбалка! — махнул рукой и пошел в сторону.

Карбалка подтащил ротмистра к сосне, накинул ему на шею петлю и, отступив на шаг, вытянул руки, готовясь толчком в спину сбросить его со скалы.

— Не надо, — сказал вдруг внезапно успокоившийся ротмистр. — Я сам…

Подошел к краю, поколебался одно мгновение, а затем осторожно, словно с верхней ступеньки лестницы на нижнюю, опустил в пропасть ногу. Потерял равновесие, сполз со скалы и повис над стремниной…

— А-а-а! — заверещал по-заячьи, не владея собой, захлеснутый темным ужасом Шемберг.

Но чья-то плеть звучно шлепнулась об его спину, и он затих, лишь плечи тихо вздрагивали…

На вершину выбежал громадный детина. Мощные, словно из чугуна отлитые плечи его распирали ветхий сермяжный зипунишко, под громадной ногой, обутой в лапти, трещал и ломался валежник, как под лапой медведя. Это был Хлопушин есаул — Федька-Чумак. На голове Федьки нелепо торчала генеральская шляпа со страусовым плюмажем[23]), а по зипуну через плечо была пущена голубая орденская лента. Махая чудовищных размеров протазаном, Чумак крикнул странным для его громадного тела, тонким, бабьим голоском:

— Што ж, до завтрева здесь стоять будем? Иттить далее надо! Хлопуша где, язви его в печенку?

— А верно, где же это он? — удивился Жженый и вслед за Чумаком бросился в кусты. Почти на спуске с горы, за стволами лип увидели красный Хлопушин чекмень. Шагнули ближе и застыли, пораженные. Хлопуша, стоя на коленях, загребал горстями палые липовые листья и, поднося их к своим рваным ноздрям, жадно нюхал.

— Чего ты, Афонь, листья-то нюхаешь? — спросил удивленно Чумак. — Иль табаком извелся?

— Не то, провора, — ответил с тихой грустью Хлопуша. — Это я к тому, што ни одно дерево так за сердце не скребет, как липа. Понюхаешь и вспомнишь… деревню свою… тверской ведь я… молодость… зазнобу-девку. У нас около избы-то тоже липы все…

Хлопуша помолчал и с горькой улыбкой заговорил опять:

— Вот каторжник я, арестант и… убийца, а молодость забыть не могу.

Как липу унюхаю, вспомню. Ведь проходит жизнь-то! Она ведь, знаешь, какая большующая, в охапку ее не возьмешь. А што я в жизни видел? Десять годов, десять годов, провора, то острожничал, то бродяжил. Изломали они жизнь мою, будь прокляты до последнего колена!.. Ноздри вот вырвали, уродом сделали. За што так? Кому я нужен теперь, уродина, страшной, как бес, кому, скажи, кому?.. — воплем вырвалось у него…

Федька и Павел молчали, подавленные, смятые этим неожиданным взрывом чувств оскорбленного, опозоренного насилием человека.

Хлопуша поднялся с колен, провел медленно по лицу руками и словно сразу стряхнул всю горечь и боль пережитого. Крикнул властно:

— Будя ныть! Ha-конь, ребятушки, в поход! К утру на заводе быть должно. Пошевеливайся!..

День после отъезда с завода Шемберга и гусар прошел для Агапыча в хлопотах. Шнырял по комнатам господского дома, шептался таинственно с оставшимся управительским камердинером, вместе увязывали какие-то узлы, прятали. Затем спустился в винный погреб. Отметил углем две сорокаведерные бочки с полугаром:

— Это гостям на угощение. Пущай пьют за Агапычево здоровье! А гости скоро пожалуют. Мы на трахте-то, што на юру. Коль не Хлопуша, так другой кто из Пугачевых атаманов завернет.

Бочонок же с мальвазией откатил подальше, в темный угол: «А это им не по носу табак. Скусу не понимают. Заморское-то мы и сами, без них распробуем…»

Только под вечер завернул на минутку домой. Прилег на лавку отдохнуть и вспомнил, что не успел переговорить с капралом — чтобы часовые, когда мятежников завидят, его бы, Агапыча, предупредили, да не вздумали бы — упаси бог — стрелять по Емелькиным людям… Шевельнулся было, но тело сковала усталость, а ноги дрожали от беготни. Подумал: «Отдохну чуток, тогда к капралу наведаюсь». С этими мыслями незаметно заснул.

Спал неспокойно, метался, бредил. Спорил во сне с капралом:

— А через какую надобность их отражать? С ними в ладу жить надо.

— Нет! — стукнул кулаком по столу капрал. Грохот этого удара болью отозвался в ушах Агапыча. Дернулся испуганно, свалился с лавки на пол и проснулся…

Сидя на полу, повел удивленно глазами:

— Никак, светает?

Подбежал к окну, откинул раму, высунул голову. Над Белой клубился перламутровый морозный парок; вершины дальних гор розовели.

— Обутрело! Заспался-то я как! Часовые, чай, попрятались, боятся шинели замочить. Проморгают как раз! Проведать надо…

В лихорадочном нетерпении зашарил по лавке, разыскивая шапку. И вдруг замер, открыв рот, судорожно ловя воздух, как рыба на берегу. Тяжелый, давящий грохот, подобный тому, который разбудил его, опять больно ударил в уши.

— Што? Господи Сусе!.. Никак!.. Ой, головушка моя разнесчастная!.. Так и есть — пушка… Палят!..

Забыв о шапке и тулупе, в чем был, выскочил на улицу. На земляном валу, за высоким деревянным частоколом, которым завод был окружен исстари от нападения башкир, Агапыч увидел капрала. Окутанный пороховым дымом, старик один копошился около большой гаубицы. Хрупая молодым утренним ледком, Агапыч побежал. Карабкаясь на вал, крикнул:

— Чего полошишь всех без толку?

Подождав, когда шихтмейстер влез на вал, капрал ответил обиженно:

— Без толку!.. Слухай-ка…

Агапыч затаил дыхание. Из ближнего к заводу сосняка по заре звонко неслись топот копыт, скрип телег и гортанные крики башкир.

— Чуешь? — спросил почему-то топотом капрал. — Это они в сосняке счас. А когда трахт переходили, видел я: тьма-тем, впереди конные, а сзади пехота валом-валит…

— Почему без приказа пальбу открыл? — вдруг злобно закричал Агапыч.

— Эх ты, мещанин, холщевая шуба! — огрызнулся сердито капрал. — У тебя столь мух на носу не сидело, сколь я пуль в своем теле ношу, а ты меня уставу воинскому учишь! А кто мне приказ дать может, коль выше меня чином на заводе командиров нет? Да ты гляко-сь!

Из сосняка на опушку выплеснулась толпа конных и пеших вперемежку. Часть побежала к небольшому холму и закопошилась там, втаскивая на его макушку что-то тяжелое…

— Счас я их малость попужаю, — сказал без злобы, размахивая тлеющим фитилем, капрал.

— Не смей! — взвизгнул Агапыч.

— Без приказу от начальства не послушаюсь, — ответил равнодушно капрал.

— Да ты с меня живого голову сы-мешь! — крутил кулаками Агапыч. — Брось, не то пришибу!